Как бы то ни было, все неизбежно разрушает время. Богатство, что сделало высокомерными скромных, хрупкость человеческой природы, что, в конце концов, устала от нечеловеческих усилий, ожесточение, вызванное неудачами в Святой земле, взаимные раздоры с госпитальерами ордена Святого Иоанна со временем запятнали страницы истории тамплиеров, столь чистые и сияющие вначале. Падение с той высоты, на которую подвиги и достоинства вознесли их, было сильным и болезненным. С потерей Сен-Жан д'Акр угасло пламя крестовых походов, чей огонь привел тамплиеров к росту и процветанию, и звезда рыцарей Храма начала меркнуть. Воспоминания о своих ошибках, зависть, которую вызывало их богатство, да опасения, которые внушало их могущество, вот и все, что привезли они из Палестины, родины, их усыновившей и породившей их славу. Возвращение в старую Европу для душ, привыкших к грохоту войны и бесконечной суете военного лагеря, стало ссылкой в глушь и пустыню.

Справедливости ради надо сказать, что опасения монархов были небезосновательны, и ярким тому примером были тевтонские рыцари, которые, вернувшись в Пруссию с гораздо меньшими силами и не столь многочисленным войском, как у тамплиеров, тут же образовали государство, чья слава и мощь продолжает расти и в наши дни. Несомненно, они уступали в количестве, но их гордый и решительный дух, сильная и сплоченная организация, военный опыт и рыцарская конница с лихвой компенсировали численное преимущество медленных и неповоротливых войск, что могла им противопоставить феодальная Европа.

Филипп Красивый, король Франции, представляя себе все эти риски, в качестве политической меры их предотвращения стремился получить контроль над орденом, который до сих пор носил заморское имя. Полученный им отпор [2] , наряду с алчностью, которую пробудил в нем вид богатств тамплиеров в те дни, когда они оказывали ему поддержку против народных волнений [3] , подтолкнули мстительную душу короля на те чудовищные преследования, которые навсегда останутся несмываемым пятном на его репутации. Папа римский, который являлся единственным органом правосудия для церковной организации и должен был противостоять незаконному вмешательству светской власти, не осмелился выступить против короля Франции, напуганный заточением своего предшественника Бонифация, отречения которого столь яростно добивался Филипп, в своей собственной резиденции на церковном соборе [4] .

Вот почему многие, особенно среди церковников, видевших, как слабо глава церкви защищает дело тамплиеров, склонялись к худшему. Как обычно бывает, гнусные и чудовищные наветы Филиппа с каждым днем приобретали все больше популярности и обрастали новыми подробностями среди суеверной и кровожадной черни.

Несмотря на то, что продолжающаяся война с сарацинами еще как-то поддерживала в испанских храмовниках строгость и безупречность нравов, своим существованием обеспечивая их делом доблестным и благородным, которого были лишены тамплиеры во Франции, недостатки, последовавшие за изменением устава ордена [5] , не остались незамеченными и на нашей родине. Кроме того, храмовники были орденом иностранным, чья штаб-квартира находилась в дальних краях, в то время как возрастали слава и репутация таких орденов, как Калатрава, Алкантара, Сантьяго, стихийные побеги которых проросли на местной почве испанского рыцарства и могли восполнить пустоту, оставленную их братьями в отрядах христиан. Таким образом, орден Храма проигрывал в сравнении с остальными, а зная тесные связи в братстве, трудно было остаться в стороне от обвинений французского двора. Конечно, тамплиеры в Испании были чуть более уважаемы и чуть менее ненавидимы, чем в других странах. Но при этом они не переставали быть объектом зависти и алчности для сильных мира сего и неприязни со стороны простонародья, теряя могущество и влияние на фоне той нравственной заразы, которая разъедала орден изнутри.

Эти рассуждения, которыми мы рискуем утомить наших читателей, объясняя стремительный взлет и внезапное падение ордена тамплиеров, также неоднократно приходили на ум рассудительному магистру Кастилии. Они-то и были причиной меланхолии и тяжких раздумий, о которых мы упоминали, хотя большинство его подчиненных объясняли его состояние той глубокой набожностью, которая всегда отличала магистра. Дон Альваро, более горячий и легкомысленный, как мы уже демонстрировали, не смог понять причин уныния такого умного и отважного человека, как его дядя, поэтому, немного приободрившись в своих тревогах и не задумываясь о рисках, что угрожали его доблестным союзникам, на следующий день он уже был на пути в Карраседо. От предстоящей беседы с настоятелем зависели самые светлые надежды его жизни, поскольку аббат, как духовник семьи Арганса, имел большое влияние на главу семьи. С другой стороны, его светская власть давала немало преимуществ и также заслуживала уважения. Кроме командорства Понферрада, никто не мог ни сравниться богатством, ни распоряжаться большим количеством вассалов, чем этот знаменитый монастырь.

Монастырь Санта Мария де Карраседо, Эль-Бьерсо, провинция Леон, X в. Фото 2019 г.

Сосредоточенный и молчаливый дон Альваро ехал, не обращая внимания на приятный для глаз пейзаж, что разворачивался вокруг в первых лучах майского солнца, то ли из-за привычности самого пейзажа, то ли из-за множества противоречивых чувств, бушевавших у него внутри. За его спиной осталась крепость Понферрада, справа простирался Фуэнтес Нуэвас, его живописные холмы, засаженные виноградниками, вставали позади дубов. Слева бежала река, ее берега пестрели рощами, деревнями и лугами, украшавшими подножье горного хребта Агианы. Впереди среди каштанов и ореховых деревьев, почти скрытая их кронами в вечном цветении зелени, выступала величественная громада монастыря, основанного на окраине Куа доном Бернардо Подагриком, впоследствии перестроенного и расширенного по милости короля дона Алонсо и его сестры доньи Санчи. Птицы весело щебетали, и свежий утренний воздух был наполнен ароматами полевых цветов, распускавшихся под утренними лучами солнца.

Монастырь Санта Мария де Карраседо, Эль-Бьерсо, провинция Леон, X в. Фото 2019 г.

Восхитительное зрелище, в котором душа, не обремененная тревогами, не преминула бы найти истинное наслаждение!

Благодаря резвости Альманзора, которого Дон Альваро получил в качестве трофея, победив в андалузской кампании его хозяина-мавра, он вскоре оказался у ворот монастыря. Двое привратников, охранявших ворота, больше для приличия, чем для защиты, оказали сеньору де Бембибре почтение, соответствующее его положению, и один из них, потянув за веревку колокола, предупредил о прибытии столь знатного гостя. Дон Альваро спешился во внутреннем дворе и в сопровождении двух монахов, спустившихся навстречу ему после того, как старший из них благословил его, произнеся строки Святого Писания, направился в комнату, где настоятель монастыря обычно принимал приезжих гостей. Эта была та самая комната, в которой инфанта донья Санча, сестра короля дона Алонсо, вершила правосудие над жителями Бьерсо, щедро одаривая обездоленных милосердием своего сострадательного сердца. Это была изящная зала с легкими колоннами и стрельчатыми арками, искусно инкрустированным потолком, к которому поднималась каменная лестница c легкими перилами. Низкая, но элегантная галерея пропускала свет высокого купола и круглых резных окон, и все это вкупе со строгой, но дорогой мебелью придавало ей вид величественный и серьезный.

Церковники оставили дона Альваро, и через несколько минут вошел аббат. Это был монах лет пятидесяти, c лысой головой, резкими чертами лица, в которых было больше жесткости и суровости, чем евангельской кротости, исхудавший в постах и покаяниях, но еще достаточно энергичный в своих движениях. На первый взгляд казалось, что суровый, мрачный и прямолинейный по натуре, он скорее склонен извергать религиозные громы и молнии, чем покрывать крыльями милосердия человеческие страдания. Несмотря на это, он благодушно приветствовал дона Альваро, если не сказать с чрезмерной эмоциональностью, принимая во внимание его характер, поскольку высоко ценил его. Они обменялись непременными фразами учтивости, и аббат принялся читать письмо магистра. Во время чтения хмурые тучи набегали на его морщинистое лицо, что явно было грустным знамением для дона Альваро, наконец он закончил и сказал энергичным, звонким голосом: