Одна за другой уходили на фронт дивизии. А ведь что значит – отмобилизовать дивизию? Это 14–15 тысяч личного состава одеть, обуть, вооружить и начально обучить, потренировать. Это гигантская работа. И ещё раз повторю: если бы не чёткое планирование, нам бы не выдержать немецкого удара…

– Евгений Яковлевич, это точка зрения ветерана войны, отдавшего службе в вооружённых силах много лет, прошедшего путь до генеральского звания. Но тогда, в сорок первом, вы были молодым командиром и видели начало войны и другим взглядом, в другом ракурсе.

– Да, начало военного пути для меня было трудным и страшным. Под Вязьмой четыре наши армии попали в «мешок», в окружение. Это было 3 октября сорок первого, когда немцы начали генеральное наступление на Москву. Этот момент подробно описан и в художественной, и в мемуарной литературе, поэтому о ситуации говорить не буду. Но вот ощущение беспомощности, полного разброда отчётливо помню. Войска потеряли управление, и каждый действовал, кто во что горазд. Да и лично мы все были деморализованы, подавлены…

И вот какой-то полковник, даже не знаю фамилию его, собрал нас, всех командиров, кто был поблизости: кто хочет сегодня прорываться?

Захотели все.

– Собираемся в таком-то часу там-то…

И вот в этом месте собралось нас… Ну, несколько тысяч, наверно, было! Построили нас в цепи, как для психической атаки, офицерам, каждому, в том числе и мне, дали по сто человек – наша зона ответственности. Предупредили о правилах игры: справа и слева нас будут сопровождать счетверённые зенитные пулемёты с трассирующими пулями. Они будут указывать направление и границы участка прорыва. И вот в этом коридоре надлежало двигаться, строго в этих рамках.

Эту ночную сумасшедшую атаку не забуду никогда. Мы двигались автоматически, сознание отключилось, да и какое сознание, когда ночь, вспышки кругом, понять что-то трудно. Видишь только перед собой несколько метров, бежишь, идёшь с непрерывным криком «ура!» или просто криком, рядом падают люди, но надо идти, останавливаться нельзя. Первая линия. Один немец. Второй немец. Идём, кричим. Вторая линия. Немцы. Стреляем. Идём. Кричим. Сбоку где-то трассы идут, значит, не сбились, не оторвались от своих…

И вот когда уже, казалось, всё было кончено, что уже прошли, напоролись на танковую засаду. Уже перед рассветом было. Там деревня была, и они за деревней нас встретили и начали расстреливать. Там канавка была. Я залёг было, а потом выглянул и тут же получил такой силы удар, что сразу отключился. Это уже потом я понял, что их снаряд 35-миллиметровый коснулся, срикошетил об мою каску и взорвался через долю секунды уже над моей спиной.

На сколько секунд, минут, часов я потерял сознание – не знаю. Когда очнулся, то вот что интересно: вначале очнулось сознание. То есть сознание в чистом виде, потому что тела не было, не чувствовал, только понял, что жив. Мысль была как бы вне тела, такое впечатление было, в одной точке. Потом эта точка стала расширяться. После этого появилось ощущение тела, потом почувствовал пальцы на руках, ногах, попытался пошевелиться – вышло! Я очень боялся за ноги, боялся, что не смогу идти. Умереть не боялся, нет! В шоке эта мысль не приходила в голову, но всё время вспоминалось то, что видел накануне. А видел я трупы наших солдат с выколотыми штыками глазами. И я представлял, что и со мной немцы – вот так же… Стал вставать. Сел. Оглядел себя. Каска смята. В руке сидит осколок, кровь течёт. Всё лицо в мелкой осколочной сыпи, тоже всё в крови. Но вот что самое удивительное: с меня взрывом сорвало всю спину бушлата, гимнастёрку, до нижнего белья. Боль в спине кошмарная, но ранений там нет!

Я пошёл. Полный безразличия. Сейчас сказали бы – зомби. Ни мыслей, ни чувства опасности – ничего. Одна мысль в голове – надо идти. Вижу – передо мной трасса пролетает светящаяся, остановлюсь, чуть сверну, снова иду… А может, их уже и не было, этих трасс, может, это мне ночь представлялась, когда первую линию проходили? Или от слабости в глазах такие точки светились? Не знаю. Иду. Не ложусь, не прячусь, иду. Дошёл до леса. А там, на опушке, меня встречает кто-то – стволы торчат. Сосчитал. Восемь штук. Сейчас убивать будут. Или в плен брать. Достал пистолет, выставил вперёд и иду, не замедляя шага. А уже рассвело. Вижу – наши. И они видят, оружие опустили и молча, не сказав ни слова, пропустили меня. А я, как автомат, продолжаю идти вперёд. Они, как потом говорили, просто испугались. Потом догнали меня, и пошли мы вместе.

Двадцать с лишним дней шли. Вышли на станции за Можайском к своим. Это из-под Вязьмы. И попали на пересыльный пункт Западного фронта. И – прямо под Волоколамск, в 316-ю стрелковую дивизию, к генералу Панфилову.

Здесь я и продолжил свою личную войну и битву за Москву.

Александра Давидовича всегда можно было отличить в толпе: высокий, плечи развёрнуты, походка уверенная, голос… Хотел написать с разгона: «сохранял командирские интонации», да вовремя спохватился. Не так. Голос у него мягкий, раздумчивый, и совсем нет в нём автоматической накатанности, зарепетированности, когда рассказывал он о войне. Правда, Степанов что-то уж очень быстро вначале, по-анкетному, перечислил факты своей биографии. Пришлось его остановить.

Конец ознакомительного фрагмента.