Образованное общество переживало этот кризис по-своему. Уже с конца XIX века интеллигенция начала убеждаться в своей чуждости народу и крестьянину и городскому обывателю. Но и среди нее не было единства. Попытка воплощения лучших идеалов XVIII века не давала ни удовлетворения, ни, тем более, счастья. Часть интеллигенции полагала, что все-таки надо двигаться к воплощению идеала истинной свободы, включая равенство и братство. Другая часть предпочитала отойти в сторону от общественной борьбы, полагая вмешательство в народную судьбу излишним. Это не было равнодушием, а скорее, признанием собственного бессилия. На жизненные идеалы интеллигента конца века, помимо признанных классиков, особенно повлияли два писателя – В.Г. Короленко и А.К. Толстой. Отчасти они были похожи, отчасти противостояли друг другу. Короленко вышел из среды народников и отчасти народником и остался. Выполнение долга перед народом оставалось главным делом его жизни. Отбывая ссылку, а позже путешествуя по России, он гораздо ближе и лучше, чем его единомышленники, узнал людей из народа. Как и Достоевский, он познакомился с людьми, имевшими уголовное прошлое, и вынес из этого знакомства убеждение, что человек всегда остается человеком. И каждый несет в себе свою правду. Писатель отошел от непосредственного участия в политической борьбе, так как не хотел навязывать другим свои идеалы. Но по мере сил он боролся против произвола и несправедливости. Граф А.К. Толстой, проникновенный лирик и проницательный историк, обращался к душе человека. Он писал о долге каждого перед собственной совестью. Идеи общественного служения и духовного самосовершенствования отчасти противостояли друг другу, хотя и могли сочетаться в одной общей идее, как это показал Короленко в рассказе «Тени», посвященном смерти философа Сократа.

Русское общество начала века, конечно, продолжало прислушиваться и к голосам великих деятелей русской культуры – Льва Толстого, Антона Чехова, Николая Римского-Корсакова. Но и эти голоса свидетельствовали о кризисе и начинавшемся расколе народного сознания. С одной стороны, эти мастера в своих финальных произведениях пытались оставить будущему величественно-прекрасный образ Родины как духовного Отечества каждого русского человека. Таков образ пасхальной ночи в «Воскресении» Толстого, таковы картины степи в одноименной повести Чехова. Такова пронизанная незримым светом музыка «Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Римского-Корсакова. Но, наряду с этим, в произведениях этих же авторов возникает образ реальности, страшное содержание которого прикрывается маской двуличия и обмана. Недаром Лев Толстой был назван «срывателем всех и всяческих масок». Особое место в русской и мировой литературе занял А.П. Чехов. Признавая его огромное дарование, русский интеллигент конца XIX века считал Чехова «поэтом сумерек» и не находил в нем для себя духовного руководства. Ограничивая жившую в нем лирическую стихию, Чехов стал, и не только для России, провозвестником идеи абсурдности повседневной человеческой жизни. Какую-то поправку в такое истолкование его пьес пытался внести Московский Художественный театр, также имевший огромный успех во всем мире. Другую интерпретацию обновленного реализма Чехова стремился дать Максим Горький. Из жизни «на дне» общества он вынес идею бунта или революции.

Эта идея в разных формах в первые годы нового века все больше распространялась среди деятелей культуры. Но имели место и другие веяния. Начало XX столетия заслужило название «серебряного века» русской культуры. Господствовавшая перед этим система реалистического изображения жизни ставилась под сомнение. Это отчасти оправдывал авторитет Пушкина и его современников (людей золотого века), для которых красота значила не меньше, чем реальность. В «Медном всаднике» Пушкина мы видим противопоставление красоты созданного Петром города и текущей по его улицам жизни. Теперь через бредущих по мрачным закоулкам героев Гоголя и Достоевского люди искусства приходили к эстетизации Петербурга. Уже в эмиграции в неизбывной тоске поэт Агнивцев воскликнет: «Ты всех прекрасней – несравнимый блистательный Санкт-Петербург!» Этот город стал наваждением серебряного века, который воспринимал его отдельно от остальной России, хотя и чувствовал трагическую подоплеку его существования. Ее чувствовали и Блок, и Белый, и Мандельштам, и Ахматова, и Мережковский.

Культура серебряного века включала течения, испытавшие влияние современной культуры Запада. Разворачивали свои знамена представители нового искусства, называвшие себя декадентами. Место верности общественному идеалу все больше заменяла верность самому себе, откуда следовало представление о полной свободе художника, не знающего запрещенных тем. Русские поэты-декаденты – Дмитрий Мережковский, Валерий Брюсов, Константин Бальмонт и другие исповедовали культ мгновенной и подверженной неизбежной гибели красоты. Она противостояла абсурду повседневности, стирая при этом границы между добром и злом. По инициативе «декадента-продюсера» Сергея Дягилева возник «Мир искусства», объединивший художников нового направления во главе с Александром Бенуа. Эти художники отрицали социально ориентированное и, по их мнению, недостаточно профессиональное искусство передвижников. Связывая свои образы с французским XVIII веком, они мысленно переходили от картин штурма Бастилии к картинам садов Версаля.

Выпадавшие из русской традиции декаденты недолго занимали лидирующее положение и в начале 1900-х годов уступили место символистам. Предтечей русского символизма был знаменитый философ и религиозный деятель Владимир Соловьев. В работе «Смысл любви» он утверждал главенство личного пути к познанию истины, наряду с необходимостью преодоления эгоизма и крайнего субъективизма. По его словам, личность может раскрыться единственно «в способности жить не только в себе, но и в другом». Однако новую эпоху больше всего увлекало то, что Соловьев искал соприкосновения с Богом и «мировой душой» через любовь и рассеянные всюду «тайные знаки», «проблески вечной красоты». Конечную цель деятельности человека Соловьев видел в одухотворении природной красоты и превращении физической жизни в духовную. Захваченный мыслями о подготовке почвы для создания реабилитирующей плотское начало религии, Дмитрий Мережковский организовал в Петербурге религиозно-философские собрания, где представители литературно-философской общественности вели дискуссии с представителями церкви. Во время этих дискуссий затрагивались и общественные темы. Политическое обновление связывалось с обновлением духовным, контуры которого были, однако, расплывчатыми.

На самом рубеже веков встретились двое юношей, в близком будущем знаменитые «символисты» – петербуржец Александр Блок и москвич Борис Бугаев (Андрей Белый). Оба они были поклонниками творчества Вл. Соловьева, оба чувствовали предвестия то ли преображения мира, то ли его крушения и остро переживали судьбу России в начинающемся столетии. Андрей Белый стремился осмыслить весь накопленный человечеством опыт: науку, философию, искусство – и через это найти пути к теургии – созданию преображенного, совершенного человека. Александр Блок в наибольшей степени оказался связанным с традицией русской культуры. Это был не только великий лирик, но и человек, едва ли не сильнее всех чувствовавший внутреннюю драму начала века. Стихи Блока, полные ожидания и переживания «встречи с Прекрасной Дамой», сразу для истинных ценителей выдвинули его на первое место среди поэтов поколения. В этих стихах как будто воплотилось то мощное иррациональное начало, тот «дух музыки», о котором писал в те годы и немецкий философ Фридрих Ницше.

Все десятилетие перед революцией 1905 года отличалось крайней напряженностью духовной жизни образованного общества. Споры, однако, еще не приводили к разрыву между оппонентами. Все жили ожиданием грядущих перемен, то ли благодетельных, то ли страшных. После 1907 года политические партии находились в состоянии кризиса, погрузившись во внутрипартийную борьбу. Политическая активность большей части общества в значительной степени угасла, но одновременно расхождения во взглядах стали играть большую роль. Некоторые видные деятели культуры, переоценивая события прошедших лет, склонны были обвинить большинство интеллигенции в необдуманном развязывании революционных страстей. Свидетельством такого пересмотра позиций явился получивший широкую известность сборник «Вехи». По словам составителя сборника – выдающегося историка литературы М. Гершензона, после неудачи революции русской интеллигенции было необходимо осознать ошибочность своего сложившегося мировоззрения и покаяться. Ведущую роль в сборнике играли бывшие марксисты П. Струве, Н. Бердяев, С. Булгаков. Основным объектом критики стало бездумное, по мнению авторов сборника, «народопоклонство» русской образованной молодежи, ее преимущественный интерес к общественной жизни и равнодушие к духовному развитию личности. Резкой критике подверглись также идеи социального равенства, утилитарный подход к философии и искусству и т. д. Статьи сборника сильно различались по своему духу и конкретной критической направленности. Такие авторы, как Бердяев и Булгаков, продолжали начатую Достоевским полемику с атеистическим сознанием интеллигенции и повторяли его знаменитый тезис «Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве». По мнению Сергея Булгакова, интеллигенция не имела права указывать народу его исторические пути и готовность к самопожертвованию не искупала легкомысленного отношения к исторической традиции. Бывший активный противник самодержавия П.Б. Струве сравнивал интеллигенцию с казачеством эпохи Смуты и писал, что ее главной виной является «отщепенство от государства». Наибольший резонанс имело предупреждение Гершензона о том, что образованное общество само будет сметено яростью масс.

«Вехи» стали точкой отсчета, относительно которой располагались различные идеологические и культурные направления. Представители левых партий, включая большую часть кадетов, выступили как решительные оппоненты сборника. По их мнению, никак нельзя возвращаться к старой формуле «самодержавие, православие, народность» и прекращать попытки формирования гражданского общества. Но в своем большинстве обе противостоящие стороны плохо понимали настроение народной массы, о котором в скором времени Максимилиан Волошин скажет: «Повоскресали из гробов Мазепы, Разины и Пугачевы – страшилища иных веков». Это предчувствовали уже теперь Андрей Белый и Александр Блок. Белому мерещились образы нарастающего безумия, всеобщего мрака и распада, которые он воплотил в стихах сборника «Пепел», отмеченных влиянием Некрасова, и в романах «Серебряный голубь» и «Петербург».