Но уже сейчас все дела наши, оставленные на далеком берегу, все любови и дружбы в таком отдалении от нас, в таком запустении, как будто уже заранее приуготовлены к тому, что мы к ним можем не вернуться. Все там уже начало свой бег от нас. Мы ушли от земных дел, оставили их до поры и уже ничем не можем повлиять на их ход, изменить в них что-либо. Посмертный упадок их уже начался.

Смотрю на Луну в бинокль. Ее пятна сливаются в очертания почти земных континентов, и тогда кажется, что это Земля, а мы наблюдаем её из космоса. Вон, при желании можно даже найти и родной Кольский полуостров. Да он и в самом деле не ближе сейчас, чем Луна...

Лю... Где она сейчас, чем занята и кто рядом с ней? Этот тип, дирижер эскадренного оркестра?

Снег. Подводная лодка у причала. Снег. Казарма. Снег. Женщина в черной шубке. Снег.

Снег.

Снег...

Сверкающий снег. Стужа. Ветер. Сияющее море. Стылое железо черных кораблей. Все это - Полярный. Ее глаза и губы, прикрытые мехом поднятого воротника. Угрюмый камень сопок. Снег. Полярная ночь. Север.

Я выбирался к ней из ржавых сырых преисподних, я сбегал к ней на часок из человеческих клоак обветшавших эскадренных казарм. Я приходил к ней в гости - грязный, перепачканный то корабельным суриком, то лодочным соляром, небритый - после морей, пропотевший и полупростуженный, убитый отчаянием от бессилия изменить что-либо к лучшему в жестокой юдоли подплава. Она принимала меня такого. Она встречала меня вином и хлебом, горячим омовением в ванной и белоснежным ложем... Женщина, в коленях которой можно было укрыться от свирепых невзгод подплава, Севера, мира... Я отходил в её щедрой женской нежности...

И в этом немыслимом контрасте машинерии смерти и уюта её дома, заполярной стужи и тепла её очага возникала такая нега, такое блаженство, такое счастье, какое вряд ли где доведется ещё испытать.

В её трюмо отражалось окно, а в нем корабли, гористый берег гавани и наша желтая шестиэтажная казарма. Может быть, поэтому мне казалось, что это зеркало особенное, вроде того - из пушкинской сказки, которое - "свет мой, зеркальце, скажи" - показывало своей хозяйке все, что она пожелает видеть. И может быть, сейчас она видит, как мы тут все, как я... И не дай бог, если зеркало показывает ей сейчас, как мы...

Когда я впервые ехал в эту медвежью глухомань, высокопарно окрещенную Северодаром, мне и в голову не приходило, что здесь, в таком странном и страшном месте, мне была уготована самая главная любовь в жизни, что здесь, в этом убогом гарнизонном захолустье, живут женщины, которые вообще могут нравиться. Но она жила именно здесь. Ветром какой жизненной бури занесло её на эти скалы, с вечно черной и вечно свежей каймой корабельного мазута?

И всякий раз, возвращаясь с Большой земли или из "больших морей", я всегда думаю об одном и том же: прежде чем этот полуразоренный бурями и безденежьем городок стал моим, он уже был её городом. И она тоже видела все это, отчего у меня сейчас тоскливо сжимается сердце, - и эти уныло серые ноябрьские сопки, отгораживающие город от моря, и эту тощую железную трубу хлебозавода, из которой гаденько струится черный дым, и эту колючую проволоку, обегающую город, словно лагерную зону, и эти дозорные вышки, кое-как сколоченные на каменистых макушках сопок, и этого увальня-матроса в драном тулупе, проверяющего на причале паспорта и пропуска, и сам этот городской причальчик, вечно залитый жидкой грязью, с опасными провалами в бревенчатом настиле, и эти ржавые соляровые бочки, сваленные среди валунов прямо в море, и эти остовы старых катеров-торпедоловов на осушке...

Непостижимо: она и этот город! Как она могла жить здесь столько лет и даже любить его?

Быть может, душе её эти унылые виды, эта невыразимая мерзость гарнизонного захолустья дают какую-то горькую отраду?! Ведь бывает же и такое. Я и сам не раз испытывал подобное чувство, особенно в Питере, смотришь в окно на глухую стену двора-колодца, на немытые окна черных лестниц, на переполненные распахнутые мусорные короба, на облезлых тощих кошек, на лужи в асфальтовых вмятинах, и в душу входит совершенно особенная - питерская - тоска, и глаз не можешь отвести, потому что преотчаянная тоска перерастает вдруг самое себя, и тебе уже сладко от этой боли, от одиночества, от заброшенности, и ты не хочешь, чтобы эта боль обрывалась...

Но если она любит этот город, так любит, что не оставляет его вот уже десятый год, то и я буду любить его, потому что он - это её наружная оболочка, чуть более внешняя, чем её пальто... Ведь когда любишь человека, то начинаешь любить и все то, что его окружает, чему он радуется, к чему прикасается. Не раз замечал: самые обыденные вещи, побывавшие в её пальцах, вдруг наполняются каким-то прекрасно-таинственным смыслом, становятся особенными... Так и этот Северодар. Он прекрасен уже потому, что она живет в нем. Нет, право, если выглянет солнце, если не моросит дождь или не кружит пурга, городок над гористой гаванью смотрится хоть куда... И то сказать - стариннейший морской порт в русской Лапландии. И назывался он на заре века вовсе не Северодаром, а Александровском-на-Мурмане... Даром же Севера всегда почиталась глубоководная гавань, созданная самой природой меж материком и Большим Екатерининским островом. Гавань-пролив, выводящий кратчайшим путем в открытое море, в Ледовитый океан...

Командир отругал штурманов за то, что те не положили секстанты под плафоны (это нужно, чтобы фосфорентная краска на лимбах успела насытиться светом. Иначе на мостике в кромешной тьме ничего не разглядишь).

Все время по левому борту работал радар какого-то транспорта. Командир забеспокоился: уж не береговая ли это РЛС? Сила сигнала - 2 балла. До Кипра всего сто миль. Вполне вероятно, что это оттуда.

Из сообщений московского радио выловил: США обратились к Англии с просьбой послать свои корабли к побережью Ливана. Лондон дал согласие. Я доложил замкомбрига. Тот удивился - эти сведения пока ещё не проходили по данным морской разведки.

Египет отозвал свое правительство из Сирии под предлогом того, что будто бы дипломатическое представительство было обстреляно в Дамаске.

Для нас все это очень важно, так как любая международная мелочь может повлиять на наш возможный заход в Сирию. Так хочется ступить на берег, да ещё столь экзотический - библейская земля.

Ругали в кают-компании югославов, которые не принимают в угоду американцам наши лодки у себя.

Заодно вспоминали кафедру морской практики в училище, докторов "веревочных наук". Увы, почти все её преподаватели горе-мореходы, командиры погорелых кораблей - кто столкнулся, кто сел на мель... А может, в том и есть резон: пусть передают свой горький опыт молодым.