– Слушай… – он улыбнулся смущённо, – мне морфин кололи, пока в госпитале лежал, ну и… виделось всякое. Я потом на это всякое стихами записал – вроде и бред…

– Давай!

– Ехали медведи на велосипеде[iv], - с чувством начал Корнейчук, – а за ними кот, задом наперёд…

– Знаешь… а здорово! Да серьёзно – здорово!

– Скажешь тоже… – засмущался он.

Еле уговорил не бросать… вот же человек, а?!

– Слу-ушай… – Коля наклонился ко мне и зашептал азартно, – мне такое рассказывали… Есть якобы такой бур, парнишка ещё совсем, но англичан перебил – тьму! И всё больше голыми руками да саблей, а у самого – ну ни царапинки. Такой, дескать, ярый в бою, что местные его медоедом[v] прозвали. Знаешь такого, а?

Я ажно поперхнулся, но киваю – знаю, дескать, как не знать.

– Серьёзно? Познакомь! – оживился Коля, – Интересный же человек! Такой типаж!

– Вот, – говорю, – бур твой. Стоит, с заказчиком о картине договаривается.

– Саня? – он невольно повысил голос, – Медоед?!

Благо, русский в этом зале никто вроде бы не понимает…

– А чего они… – заалел Санька, услышав слова Корнейчука, – и вообще… они первые начали!

– Да-а… – Коля откинулся на спинку стула со странным выраженьем на лице, – Как же интересно я живу! А?!

[i] Цитату приписывают Раневской.

[ii] Каждый мнит себя поэтом, видя бой со стороны! – Шота Руставели.

[iii] Тсвана, бечуаны, чуана – единый (но делющийся на племена) народ группы банту.

[iv] Корней Чуковский – Тараканище: Стих

[v]Один из самых известных отморозков животного мира. Только медоед способен вести схватку, один против шести львов. Есть королевских кобр. Периодически драться с леопардами. Он имеет настолько сильную иммунную систему, что даже после смертельного укуса кобры он просто засыпает, а проснувшись дальше продолжает, есть эту же кобру.

Зайдя в ангар, построенный из жердей и полотнища, дядя Гиляй закрутил головой по сторонам, потерявшись в собственном любопытстве.

– А! Егорка! Вот ты где, – стукнулись кулаками по недавней традиции, и опекун мягким кошачьим шагом прошёлся вокруг, крутя носом по сторонам. Остановился у доски с расчётами и чертежами, и его ощутимо передёрнуло.

– Глядеть страшно! – выразительно сказал он, глядя на доску чуть сощурившись, – Ты в самом деле это всё понимаешь?!

– Канешно, – на ходу оттирая руки куском ветоши, я подошёл к нему, – вот формула…

– Не надо! – поспешно сказал он, подымая руки вверх, и отступая на шаг назад, а потом, для надёжности, ещё на парочку, – Не моё это, и настолько не моё, насколько ты вообще можешь представить! Формулы эти… в самом деле интересно?

В голосе явственное сомнение и готовность помочь, если вдруг меня, бедного и несчастного, удерживает в научном плену некая безусловно тёмная сила.

– Ага! Это как головоломка, понимаешь? Чистая дистиллированная наука, знания ради знаний, это ни разу не ко мне. А вот к примеру… видишь? – тыкаю в чертежи, – Расчёты по аэродинамике, то есть штука вполне прикладная, и именно по расчетам и строю… хм, летадлу.

– Это вот… – он остановился около бамбукового каркаса, подвешенного на расчалках, и осторожно ткнул его пальцем, – летает? Летадла?

В голосе явственное сомнение и одновременно – надежда на чудо.

– Ну да, – жму плечами, – собственно, именно на этой топорной конструкции и сделал больше десятка вылетов, проводя разведку. Оставил для истории – Сниман просил, хочет потом музей организовать.

– Планеры Лилиенталя более птичьи, – сказал он, разглядывая летадлу, – даже подобие маховых перьев сделаны.

Вместо ответа жму плечами, потому как што тут сказать? Планеры Лилиенталя безусловно красивее, они прямо-таки просятся на картины, будят фантазии и тормошат людей поднять наконец головы к небу. Но вот летать… с этим похуже.

– А это, – не дожидаясь ответа, дядя Гиляй остановился у небольшого двигателя, присев на корточки, – никак мотоцикл сделать решил? Самое то, штобы гонять по африканским просторам!

– Самолёт.

– Што?

– Самолёт. Та же летадла, но с мотором.

Крякнув, Владимир Алексеевич встал, пробормотав што-то навроде «Выросли детки».

– Вот так, просто сел и придумал? – спросил он, снова встав у летадлы с видом самым задумчивым, тыкая то и дело пальцем, и глядя как покачивается конструкция.

– Ну… да, – мне делается неловко, потому как в таком разе получаюсь чуть ли не гением, а на самом деле… такое и Саньке не хочу рассказывать, а скорее даже – не могу, физически.

– Говорили мне… – вздохнул он, – вот так, по наитию?

– Да какое наитие! – прорезалась у меня досада, – буры наговорили? Ну да, они ж не видели… Это как с приснившейся таблицей Менделеева, помнишь? Што он работал над ней десять лет, это мелочи, обыватели запомнят только полувраки о сне!