Проводив посетителей и отдав распоряжения адъютанту, Сниман облегчённо упал на стул, расстегнув, а затем и сняв пиджак, брошенный небрежно на письменный стол. Несколько бумаг спланировали на пол, но генерал не обратил на это никакого внимания.

Выдохнув, и будто разом сдувшись, он покопался в ящике письменного стола, и вытащил бренди, выдернув пробку зубами.

– Пф… – тяжёлый взгляд в сторону небольшого шкафчика… но вбитые с детства правила приличия победили. Встав, он взял стопку, налил алкоголь и раскурил сигару.

Полуприкрыв глаза, он поднял стопку вверх, будто салютуя ушедшим, и приложил к губам. Затяжка… хорошо-то как…

Где-то в глубине души сидела недостойная истинного кальвиниста мысль, будто Михаил приносит ему удачу. Мафекинг, Ледисмит… этот русский мальчишка ключ к Победе. Крохотная песчинка, попавшая в шестерёнки Британии.

Пленение его стало будто ударом под дых, а теперь… теперь повоюем! Прямо или косвенно, Михаил участвует в операции, и значит – всё будет хорошо!

– Ша! Моня, поезд ещё постоит, не суетись лишнего – на нас смотрят! – почтенная еврейская матрона строила семью, показывая окружающим, кто тут настоящая глава семьи, пусть даже эта глава и не носит бруки!

Супруг страдальчески хмурился, закатывая глаза, пока она не видит, но старательно вёл себя так, как хочет лучшая… и большая половина. Трёхчетвертинка.

– Фейга, – повернулась она от мужа к рано заневестившейся дочке, – я те покажу глазки, я тебе так покажу, шо видеть будешь через день, и разными глазами! Ты в кого смотришь? Они же смотрят в обратную, и шо они таки видят? Почтенных через нас, или не пойми кого через тибе?

– Если здесь ещё и стреляют, – упитанный чернявый господин с невнятно-южным обликом страдальчески обмахивался газеткой, едва спрыгнув с подножки, – то я таки не знаю! Ваня, ты мине на што сговорил?!

– Мавро, гля – мавры! Гы-гы-гы! – личности самого што ни на есть пролетарского вида выгружались с шуточками, тыкая во все стороны пальцами и показывая воспитание.

На перрон вокзала Претории выгружались баулы, чемоданы, тюки… и люди. Многоопытный таможенник, повидавшей всего и всех, и особенно после начала войны, скривился, чуя подступающую мигрень.

– А хде тута в добровольцы записывают?! – возникнув перед стойкой, начал допытываться нетрезвый пролетарий на великом и могучем у ничего не понимающего помощника.

– Коста! – возмущению нетрезвого (всего-то чуть-чуть, но на жаре) приезжего не было предела, – этот тоже по-русски ни бельмеса! Што за народ!

– Ша, Серафим! – к стойке шагнул рослый молодой мужчина с такими плечами, што буру, никогда не жаловавшемуся на здоровье, разом стало неприятно за такую ширину, – Я таки понимаю, шо ты приехал воевать и желаешь за это уважения, но давай будешь уважаться когда-нибудь потом!

– Калимера! – сверкнул белыми зубами обладатель плеч, и тут же поправился, перейдя на скверный немецкий, который почтенный бюргер знал весьма недурно. Там, где обладателю плеч не хватало нужных слов, на помощь приходили земляки, хором подсказывая по своему разумению.

Через несколько минут почтенный бюргер был в курсе, что все они из Одессы, и приехали делать здесь лучше. Это не один отряд, а просто земляки – эти с Модаванки, а мы совсем даже с Пересыпи и крещёные! И вообще, знает ли он золотое перо российской журналистики Егора Панкратова, или золотую голову Одессы и Стамбула Фиму Бляйшмана?

Услышав знакомое имя, таможенник с облегчением выдохнул, и даже мигрень будто чуть-чуть утихла.

– Моритц! – окликнул он темнокожего слугу, и набросал записку, – Бегом.

Проводив взглядом кафра, бюргер выдохнул спокойно, переведя взгляд на Косту.

– Ждать! – коротко велел он, повелительным жестом отодвигая разом всех в сторону, – Бляйшман!

Одесса с размаху вляпалась в африканерские реалии.

Папаша мой оказался долговязой жердиной с постной рожей и бесцветными, выгоревшими мало не до белизны жёсткими глазами, цепкими и умными. От его взгляда не может укрыться самомалейшая оплошность – притом, што остроте зрения мог позавидовать стервятник.

Вытянув жилистую шею, густо обросшую сероватым, проволочной жёсткости волосом, он правит быками и кажется недвижной статуей, но случись што, и сразу чуется взгляд василиска. Хоть даже и за спиной это што и случилось!

– Ети ево мать! – ругался беззлобно Санька, щурясь от ослепительно белого солнца, и поглядывая в сторону повозки с мистическим уважением. Он, похоже, всерьёз опасается, што папаша не только видит, но и слышит нас с расстояния более чем в полсотни метров, – Вот ей-ей, не знал бы, што он белее белого, так поклясться мог бы, што в его дедушках колдун какой африканский затесался, да не из самых слабых! Вот как, а?!