Словом, вконец запутавшись, я отправился в лес. Он встретил меня тревожным лепетом осин, сумраком просек и шептанием папоротников в чащобе. Наступал вечер, и закатное солнце золотило верхушки елей. На тех верхушках было, должно быть, так весело: каскады литых бронзовых шишек, море воздуха и света, дальний обзор до самых неведомых горизонтов с макушечного елового "пальца". Именно оттуда доносился до меня прелестный посвист – словно маленький ребенок баловался резиновой игрушкой с дырочкой в боку. На еловом пальце, вознесенном к небу и обласканным закатным солнцем, пела зарянка, также обрызганная золотом. Она сверкала, искрилась и казалась мне, смотрящем вверх из глухого лесного сумрачного колодца чем-то фантастическим, явлением другого, неземного, небесного мира. И тут я уверовал вдруг, что все-таки именно зарянка и есть та загадочная малиновка – блистающая в последних лучах дня и дразнящая солнце.

Впрочем, в глубине души мне было жаль свою детскую заветную загадку. Пусть она останется неразгаданной до конца – решил я; и, кто знает, может быть где-то в глухих лесных чащобах таится все-таки моя чудесная малиновая птица, знающая все звуки, шорохи и голоса леса.

……….

А вот еще один любопытный пример. Дадим слово не менее тонкому знатоку русской природы (сравниваю с Тургеневым), еще одному Ивану Сергеевичу. Вот что сообщает Соколов-Микитов в рассказе «Глушаки»:

«Вечер в лесу подходил тихо: пискнула, промелькнув от пенька на пенек, пропала под кореньями мышь; чуфистнул два раза, сорвался и забормотал далеко тетерев-полевик, протянул вальдшнеп. Ночью у костра было слышно, как далеко за болотом тоненько пробрехала лисица, а на лядях жалобно гукнул заяц, и, как всегда в глухом лесу в весеннюю ночь, затрубил таинственный алдотик, о котором ветродуй Васька сказал: «Очень даже удивительно. Летось я полное утро за ней бегал: подбегу, подбегу, вот она, вот; стану глядеть – ан нету, опять за три десятины дудит. Все утро зря прогонял. Никто этого алдотика не могет видеть». Далеко на лугах завыл, заплакал и замолчал волк».

Кто такой алдотик? Сколько ни вел я изысков по разным источникам, так и не мог даже близко идентифицировать эту птицу (да и птицу ли?). Понял только, что особенно часто упоминают её смоленские охотники и писатели…. Быть может, это какая-то редчайшая местная «зверюшка»?

А вот взять уж совсем вроде простые на слух имена – чибыш, авдотька, серпик, див! Это что за существа такие? И зачем их так поименовали? Для детей будет весьма полезной и будящей любопытство работой доискаться до истины, там, где это возможно, или, хотя бы предложить обоснованные версии. Это, по сути, сродни работе следователя-дознавателя. Только в качестве ответчика-испытуемого-допрашиваемого выступают книги – источники. А тщательная и критическая работа с литературой всегда и везде пригодится детям, когда они повзрослеют. Такая работа формирует отличные человеческие качества – терпение, усидчивость, упорство, память, развитие воображения, навыки сравнительного анализа текстов.

Для любопытствующего читателя скажу здесь только то, что «чибыш», скорее всего, воробей (но вот какой – домовый или полевой?!), «серпиком» в южных губерниях России исстари поэтично называли стрижей (может, быть, и ласточек-касаток тоже?!), див – это либо удод, либо филин-пугач. А авдотька – еще одно народное имя хохлатого удода, притом, что есть еще и авдотка – крупный пустынный кулик с большими печальными глазами! Разве нет тут простора для захватывающих детских исследований и размышлений?!

………

Чтобы закончить на интригующе-страшной ноте разговор о представителях второй группы, дадим слово одному из известнейших знатоков жизни индийских джунглей, непревзойденному рассказчику Джиму Корбетту. В 1940-1950-х годах он активно охотился и параллельно писал свои удивительные книги о природе и людях Индии в провинциях Кумаон и Гархвал, расположенных в предгорьях Гималаев.

«За все годы, что я прожил в Кумаоне, и за многие сотни ночей, проведенных в джунглях, я слышал чурил только три раза – всегда ночью, а видел лишь однажды.

Это было в марте. Только что собрали небывалый урожай горчицы, и в деревне, посередине которой располагался наш коттедж, раздавались оживленные и счастливые голоса. Мужчины и женщины пели, дети шумно перекликались друг с другом. До полнолуния оставалась ночь или две, и видимость была почти такой же хорошей, как при дневном свете. Мэгги и я собирались обедать (время близилось к восьми вечера), когда четко и пронзительно в ночи прозвучал крик чурил и тотчас же в деревне смолкли все звуки.

Примерно в пятидесяти ярдах от нашей усадьбы, справа, росло старое дерево адины. Поколения грифов, орлов, ястребов, коршунов, ворон и караваек убивали и потрошили своих жертв, обосновавшись на верхних ветвях старого дерева. Наша парадная дверь была закрыта, спасая от холодного северного ветра. Открыв ее, мы с Мэгги вышли на веранду, и в этот момент чурил закричал вновь. Крик доносился с адины, и там, на самой высокой ветке в мерцающем лунном свете сидел чурил.

Некоторые звуки можно описать с помощью комбинаций букв или слов, как, например, «ку-у-и-и» человека или «тэп-тэп-тэппинг» дятла, но я не могу подобрать слова, которыми можно описать крик чурил. Если я скажу, что он похож на крик грешника в аду или умирающего в агонии – это ничего вам не объяснит, потому что ни вы, ни я их не слышали. Я не могу сравнить эти звуки ни с какими из услышанных в джунглях. Это нечто совсем иное, не связанное с нашим миром, потустороннее, леденящее кровь и останавливающее сердцебиение. В предыдущих случаях, когда я слышал этот вопль, то все-таки подозревал, что его издает птица. Я думал, что кричит сова, возможно залетная, поскольку в Кумаоне мне известен крик каждой птицы. Зайдя в комнату, я вернулся с полевым биноклем, который использовался во времена кайзеровской войны для корректировки артобстрелов, и, следовательно, был настолько хорош, насколько может быть хорош бинокль. С его помощью я внимательно рассмотрел птицу».