–  Владимир Михайлович, разговор наш не окончен. Но домой вас отпустить я не могу. Вот и ордер на арест. Придется вам побыть некоторое время в заключении. До суда, если так повернется.

6

Сознаться, я далеко не всегда был столь деликатен, отправляя человека в тюрьму. Но тут было такое, что выше понимания.

–  В тюрьму? Нет, вы этого не сделаете.

–  Почему же? Разве вы не видите ордера?

–  А мои мосты? Вы об этом подумали? Я в тюряге, а мои мосты, полагаете, будут стоять как стояли?

Я поднялся со стула и вызвал милиционера.

Прошло дней шесть или семь, и мне позвонили из Института судебной медицины имени Сербского. Провели в большую комнату, стол "покоем", врачи в белых халатах. Смотрят доброжелательно.

–  Как же вы, батенька, отгадали? Что у вас было по психиатрии? Недаром, значит! Несомненная шизофрения. Так что никакой ответственности. Дело прекращается, вот вам наше заключение, а субъекта оставим у себя. Любопытный тип. Мозг ясный, знаний - кладезь. Но все до известной точки.

–  Война порождает в людях притворство, - сказал я. - А руководства, могущего помочь следователю, как кажется, нет. Пациенту повезло в том, что вы рядом... А в Чухломе, что там?

–  Мы и сами не очень-то тверды в такого рода распознавании, - ответил мне возглавлявший консилиум. - Так что полагайтесь на интуицию. Нас здесь семеро, и каждый скажет вам о шизофрении свое собственное... Тут же, не беспокойтесь, клиника бесспорная.

Осень. На фронте становилось все хуже. В начале октября все мои близкие отправились в эвакуацию на Юго-Восток. На десятый день после их отъезда пришла телеграмма: "Обосновались Арыси, ста километрах Ташкента. Устроились".

Утром 14 октября Иванов-Петров вошел ко мне, чем-то смущенный, сел, вздохнул, помолчал.

–  Что-нибудь случилось?

–  Случилось, как не случиться. Один остаюсь. Только что из райкома... Коммунистический батальон собирают. К Химкам, говорят, подошел. По разнарядке от прокуратуры один, а вы этот один и есть. Так что завтра с рюкзаком... Как будет, как будет? Спасемся ли так?

Помолчали.

7

–  Я им говорю, он у меня военюрист, отпущен до особого. Может, на него уже разнарядка есть. Никак! Ты уж меня прости, сынок.

И вышел.

Думал, чудак, что я загорюю, теряя теплое место. А мне было невмоготу в пустом доме, среди в спешке покинутых вещей, которые не было сил собрать и упрятать. Да и к тому же: мне 26, я здоров, прошел одногодичную службу, установленную для молодежи со средним образованием, замок от "максима" собираю с закрытыми глазами... Надо рюкзак купить. На Петровке, говорят, есть. Сегодня же и соберусь.

Зашел к прокурору. Обнялись. Простились. Как оказалось, навсегда.

–  16 октября? Ты видел в этот день Москву? Из конца в конец? Что ж это было?

–  А-а, у вас и "За оборону Москвы" есть? А на какой ленточке, интересуюсь, на муаровой? А я себе представлял, что на драповой.

Первый вопрос исходил от москвичей, второй задавали мне ленинградцы, одесситы, туляки.

О 16 октября 1941 года много писалось и каждый в разной мере наслышан. В этот именно день наш Коммунистический батальон - человек 200-250 шествовал строем от самого центра Москвы в Покровское-Стрешнево, на аванпост.

И в самом деле, что это был за день? Обыкновенный. Мы, конечно, видели трехтонки, груженные домашним скарбом, даже зеркальным шкафом однажды. Спешившие, все как один, на старую Владимирку. Но, по чести сказать, не придавали этому особого значения. Эвакуация! И в голову не приходило, что все это частицы массового стихийного бегства. При наших-то порядках стихия? Лишь после того, как нам зачитали чрезвычайный декрет о введении осадного положения в Москве от 19 октября 1941 года, которым предписывалось расстреливать на месте "провокаторов, шпионов и прочих агентов врага", стали мы осознавать и суть самого этого бегства, и бездействие власти, в нем участвующей. Помалкивая, разумеется.

Под утро следующего дня нас подняли с полу, на котором мы пытались заснуть, выстроили, прочитали присягу, произнесли речь, исполненную пылкого аппаратного косноязычия, и стали разбивать на взводы.

По нашим анкетам было известно, кто есть кто, и мне, как я и ожидал, достался пулеметный взвод и единственный учебный станковый пулемет. Из оружия у нас были штык на поясе и гранаты там же. Запалы от них я беспечно запрятал в левый карман гимнастерки.

Дни тянулись без происшествий, как вдруг вечером 28 октября, уже в полутемноте, нас по тревоге выстроили и не без воинских церемоний представили высокопоставленному партийному начальству.

–  Вот что, братцы, - услышали мы. - Как еще римляне говорили, враг находится у наших порталов. Особенно тяжелое положение создалось в Наро-Фоминске. Острая нехватка в людях. Просят Коммунистический батальон. Но мы никого не принуждаем. Только по добровольству. Кто готовый - два шага вперед. Остальные на месте. Будут оборонять отсюда.

Речь была по своему комической. И то, что мы стали "братцами" (после сталинской обмолвки "братья и сестры"), и диковинный "портал" от где-то услышанного "анте портас" - все это, как ни странно, не только не отвратило меня от следования призыву, но даже толкнуло "на два шага вперед". За мной последовало человек 18-20. Не взвод на "строевой" счет, но для трех-четырех пулеметов достаточно.