– Что же делать?
– Холин повернул ключ зажигания, заурчал движок.

– Не знаю.
– Цулко смотрел на лужи сквозь лобовое стекло.
– Одна надежда, что он не рубит в этой банковской трихомудии, хотя вряд ли, тот еще гвоздь. Попроси Мадзони, может, он заткнет наши дыры краткосрочными вливаниями?

Холин положил руки на руль:

– Так просто Мадзони не поможет... потребует встречной услуги.

– Господи, - хмыкнул Пашка, - вспомнила баба, як дивкой була. Соглашайся на все... нам бы этого козла, - кивнул на отель, - скорее домой возвернуть, а потом с Мадзони сговоримся, или пошлем... на хер.

– Может, твое ведомство поможет?
– неуверенно поинтересовался Холин.

– Ты сюда ведомство не впутывай, - отрубил Пашка и, поздно спохватившись, прогундел, - да и какое такое ведомство?

– Ну ладно... ладно...
– Холин отпустил ручной тормоз, машина плавно покатила.

Ребров не часто заезжал к матери и корил себя за черствость, понимая, что пустые укоры не облегчают участи единственного в этой жизни безоговорочно любимого человека.

Снова Ребров вышагивал по коммунальному коридору: у обшарпанных стен громоздились цинковые баки, стиральные доски, велосипеды-развалюхи, и еще невесть какая рухлядь. Каждый раз добираясь до двери материнской комнаты, Ребров втягивал голову в плечи, допуская, что прикрепленный к стене может пять, а может двадцать пять лет тому назад велосипед рухнет на темя, сбивая при падении тазы, санки, швабры и веники.

Открыл дверь, положил гвоздики на стол, подошел, поцеловал мать, болезнь отступила, и стало видно, что перед ним еще бесспорно красивая женщина, не молодая, но и далеко не старуха.

Вышел на кухню, вернулся с чистой водой в вазе, обрезал по косой ножницами цветочные стебли, расставил в вазе цветы.

Мать, не отрываясь, следила за сыном. Ребров вынул из сумки продукты, положил в холодильник, сказал:

– Грязный... надо вымыть... если б с Иркой не разругался, ее бы попросил.

– Мириться не думаешь?
– с опаской уточнила мать.

– Ни за что!
– Ребров сел на край кровати.

– Решил, значит решил, не вмешиваюсь, - мать вздохнула.

– По глазам вижу хочешь что-то сказать, а боишься, - ввернул Ребров.

– Боюсь, - созналась мать.

– Тогда молчи, тем более, что я предполагаю приблизительно: какие вы все мужики... не цените... бросаете любящих вас... так?

– Вроде того, - улыбнулась мать.

– Вот видишь, сказала бы... слово за слово глядишь скандал... а так, я вроде сам болею, сам себе горькую микстуру прописываю... а ты только наблюдаешь, и вроде не причем, и мне орать не на кого.

Мать снова улыбнулась:

– Я тоже по глазам вижу - хочешь спросить. Что?

– Хочу...
– Ребров подошел к окну, приоткрыл форточку пошире. Можно?
– Мать кивнула, поглубже нырнула под одеяло.

– В прошлый раз, ма, ты говорила... странные вещи... вроде, что... ты хоть помнишь... даже всплакнула...

– Я?
– мать подтянула одеяло до глаз, опасаясь тока прохладного воздуха из форточки.
– Не помню ничего... странные вещи?.. Удивительно...
– вдруг глаза ее озарились догадкой.
– Я тут пила лекарство... доктор выписал... очень сильное... доктор предупредил, у лекарства побочное действие, вплоть до галлюцинаций...

– Боже мой! Не помнишь, что говорила в прошлый раз?

Мать съежилась от напряжения:

– Не помню, ничего существенного... видно температура и это средство, - тронула коробочку на стуле...
– все вместе наложилось и...
– бессильно махнула.

– Но ты сказала... сказала, что...
– продолжил Ребров.

Мать прервала:

– Скорее всего из-за лекарства... ослабленный организм... доктор уверял, все пройдет бесследно... мне уже лучше, много лучше...

Ребров не стал продолжать: у каждого есть причины для молчания. Протер пыль влажной тряпкой, разогрел матери ужин, покормил и собрался уходить.

– Когда заглянешь?
– мать приподнялась на подушке.

– Позвоню.
– Ребров замер у двери.

– Лидия Михайловна, - мать кивнула на стену, отделяющую каморку одинокой, как перст, соседки, - обижается, сказала, ты ей деньги даешь, а она от смущения не может отказаться.

– Вот еще... мало даю... она не обязана, - понизил голос, - за свои сто пятьдесят порхать у твоей кровати. Это мне ты - мать, а ей, хоть и славная женщина, но всего лишь соседка. Ты ее припугни, не будет брать денег - я обижусь. Уж я-то по обидчивости чемпион.

Подошел к матери, поцеловал, тихо выскользнул из комнаты и, озираясь, чтоб не налететь на Лидию Михайловну и не задеть рухлядь на стенах, выбрался на площадку к лифту, неслышно притворил дверь в табличках, утонувшую в косяке, утыканном разноцветными кнопками звонков.

Холин довез Пашку до дому и с улицы позвонил в итальянский "Банко ди Бари" сеньору Мадзони. Мадзони проурчал в трубку:

– Иф ю вонт... [Если вы хотите]

Холин расценил эти слова, как приглашение заехать.