Перед ним предстала худенькая, невысокого росточка старушка с испещрённым сетью морщин лицом. На первый взгляд ей было лет сто. При всём при том манера говорить и двигаться выдавала в ней женщину относительно молодую, под пятьдесят, которую как бы насильно состарили некие злые духи.

Поразили Игнатия прежде всего глаза Панкратьевны. Они, казалось, источают какой-то огненный свет, будто новомодные электрические лампочки, какие он видал в поместье господ Сугряжских. Поклон от Лизы Павловны имел, вероятно, статус волшебного слова. Знахарка тут же согласилась отправиться на подмогу.

Через полчаса лихой, но подуставший селижаровский конь домчал сани до отчего дома. Родные и повитуха встретили неожиданную гостью вначале малоприветливо, но потом растаяли. Рассказ об отсутствии фельдшера всех ужасно расстроил. Состояние младенца не только не улучшилось, но и обострилось ещё больше. Ребёнок задыхался, временами переставая дышать. Конвульсии на тельце, по-прежнему с синеватыми пятнами, становились всё чаще. Авдотья и дети распухли от слёз.

– Не протянет, поди, и до вечера, штоб хоть денёк полный на свете белом пожить, – рассуждала сама с собой бабка повивальная.

Аграфена Панкратьевна внимательно осмотрела ребёнка и заключила:

– Пособить ещё можно. Только лечение будет тяжкое, закомуристое. Што б я ни делала, на всё ли согласны?

– На всё, на всё, матушка, – запричитали родители, даже не задумываясь о значении не совсем понятного слова.

– Тогда подай, Игнатий, корзину мою со склянками да два таза – с водой горячей и водой ледяной. Тряпки

чистые, какие есть. И давайте-ка все отседова, и тебя это, бабка, касается, – обратилась она к Степаниде. – И покуда не велю, возбраняется заходить сюда любому.

Родители с повитухой перебрались в сени, детей отправили в баню.

Битый час, не менее, оставалась целительница наедине с новорождённым. Обряды какие она совершала, так никто и не узнал. В сенях с трудом улавливались только обрывки её заговорных причитаний. Что-то вроде «умывать нервы, продувать глаза, выгонять горечь из головы, рук, живота, из сердца, печени, зелени, из шеи и позвоночника, из синих жил и красной крови». И вновь и вновь знакомое «Аминь, аминь, аминь», после чего все крестились.

И Авдотья, и муженёк её славный Игнатий, и тем более многоопытная Степанида уже потеряли всякую надежду на излечение. Но примерно в полдень 9 января, именно тогда, когда на Шлиссельбургском тракте в Питере раздался первый залп в безоружных демонстрантов и вся гапоновская идея установления прямой связи между государём и народом пошла прахом, селижаровское жилище оглушил пронзительный крик младенца. Дверь в сени распахнулась, и на пороге предстала Аграфена с кричащим малышом на руках.

– Жить будет, да не ахти каким простым будет житьё его, – молвила целительница и на мгновение задумалась. – С фортуной в прятки играть возжелает, да вот только как бы она сама его в бараний рог не скрутила. Вижу я наперёд, большим чиновником вроде околоточного надзирателя станет, порядок в народе наводить примется, бояться все его будут. И родителям своим даже спуску не даст. А проживёт ровно столько, сколько и мне господь отмеряет, – поведала она с сумрачным видом.

Счастливым родителям некогда было вдумываться в то, что наплела загадочная целительница.

В последующие дни здоровье сына Игнатиева быстро выправлялось. Задышал он полной грудью, хрипы прошли, пятна нехорошие на теле быстро исчезать начали, и

скоро о них совсем забыли. Проснулся в нём аппетит невиданный, расти стал не по дням, а по часам.

Нарекли нового члена семьи Емельяном – в честь «Емельяна-перезимника» с его снежными метелями, в день которого тот родился. «Мели, Емеля, твоя неделя», – дразнили его потом в детстве. Спустя годы раскопал Емельян, в какую непростую дату – 8 января по старому или 21-го по новому – его угораздило появиться на свет. Давным-давно казнили в этот день на Болотной площади в Москве его тёзку Емельку Пугачёва. В Париже некогда гильотина отрубила голову Людовику XVI. Позже, в 19-летие Емельяна Селижарова скончается, правда естественным путём, и более значимая фигура – вождь мирового пролетариата Ульянов (Ленин). А задолго до этого тем же числом уродится на свет человек не менее известный – Григорий Распутин.

Сам Емельян Игнатьич величал себя – и в шутку, и всерьёз – не иначе как «буревестник первой русской революции», что и соответствовало исторической правде – родился он прямиком накануне «кровавого воскресенья». Истинный же автор «буревестника» был глубоко разочарован и раздражён – и властью, и собой, и, в особенности, откормленной правящими верхами элитой русской интеллигенции, потерпевшей в событиях 9 января, по его мнению, «моральный крах», занявшей преимущественно выжидательную позицию и не пожелавшей присоединить свой голос к требованию мирных демонстрантов.

Мечта Георгия Аполлоновича Гапона сбудется. В историю России имя его впишут навечно, но, к великому сожалению, в совершенно другой тональности, другим шрифтом, исковерканным последующими фальсификациями прошлого. На грудь ему незаслуженно навесят ярлыки провокатора, агента царской охранки и даже иностранного шпиона, кем он никогда не был. Эпитеты эти неаппетитные, и ещё более оскорбительные, научатся приклеивать своим диссидентам правящие режимы отечества всех расцветок – на столетия вперёд.