Спустя лет десять после смерти Степана Михайловича сын его Петр решил отдать часть дома своему младшему брату. Для этого нужно было распилить дом и перенести треть его на двадцать метров от оставшейся основной части дома.

– Знаешь, Владик, – рассказывал Петр подраставшему сынишке, – я проклял все на свете, пытаясь разобрать на бревна строение, созданное руками моего отца. Дом стоял и ни в какую не соглашался разваливаться. Проблема состояла в том, что дед Степан-то строил дом как столяр, а не как плотник, так что каждое сочленение было пригнано одно к другому с точностью до миллиметра. Построил твой дед дом без единого гвоздя: купить их он не мог из-за их дороговизны.

Степан Михайлович Скулачев умер, когда внуку его Владику – Володе Скулачеву – было пять лет. Владик почти не запомнил старика с калининской бородкой и в очках в железной оправе. Дед никогда не приезжал в Москву, где жил внук, а родители Владика предпочитали на лето использовать в качестве дачи дом другого деда – Арона Марковича, поскольку в нем жили всего двое, он да Розалия Захаровна, а в доме у Степана Михайловича всегда обитало человек до десяти, а то и более. Владик запомнил только кровоподтек на лбу Степана Михайловича от щепки, отлетевшей от бревна в тот момент, когда дед орудовал топором, растапливая в доме печь.

После смерти мужа Матрена ушла в глубокий траур, в котором пребывала до конца своей жизни: постоянно в черной косынке, черной кофте, черной юбке. Как-то Матрена доила свою безрогую корову, уже другую, Рогнетку, которая вдруг сбила с ног доившую ее хозяйку, а потом и прошлась по упавшей женщине, повредив ей грудную клетку. Матрена не оправилась после травмы и вскоре умерла…

Но род Скулачевых продолжался. Жили дети Степана и Матрены, давшие, в свою очередь, жизнь уже и своим детям-следующему поколению, жизненный путь каждого из которых проходил по их собственному сценарию…

Союз Петра Степановича Скулачева и Надежды Ароновны Левитан со стороны мог показаться довольно странным.

Он, русский, из многодетной крестьянской семьи, выросший в глухой российской деревне, был невысокого роста, худощавым, кареглазым, темноволосым. Общительный и подвижный, с быстрой реакцией на все происходившие вокруг него события, с выразительной мимикой по-мужски красивого лица, он быстро сходился с людьми и, если сам того желал, умел абсолютно покорить себе собеседника. Петр, выросший посреди глухого леса, еще в детстве стал хорошим охотником. Освоить это занятие было для него делом неизбежным: семье нужно было что-то есть, и не только то, что взращивалось на земле. Как до войны, так и после нее, сменив военный китель на гражданский костюм, ставший для него основным видом одежды, он навсегда сохранил страсть к охоте.

Надежда, еврейка, из семьи беглого политкаторжанина, вошедшего затем в руководящую элиту нового государства, была единственным ребенком в семье. Блондинка стойкой кожей бледного, с выразительной мимикой, лица. Ресницы и брови на лице ее были почти не видны. Ее попытки летом загореть неизбежно заканчивались воспалением кожи – покраснением. Косметику она никогда не применяла. Ростом была около ста шестидесяти сантиметров, среднего телосложения. Она была живой и подвижной, эффективной в работе, которая была ей интересна. Вполне добросовестно выполняла и работу, которая интереса у нее не вызывала, но была ей поручена. Надежда была человеком легкоранимым, переживавшим неудачи, даже незначительные, хотя внешне, казалось, спокойно и холодно реагировала на происходящее. За время командировки ее отца Арона Левитана в Берлин, затянувшейся на целых четыре года, Надежда успела окончить там школу, а затем и поступить в Берлине в архитектурный институт. После прихода Гитлера к власти и отзыва обратно в Советский Союз работавших в Германии советских госслужащих еврейской национальности Надежда завершила архитектурное образование в России, став студенткой, а затем и выпускницей уже Московского архитектурного института. Всю жизнь Надежда страдала от очень сильной близорукости.

Очки не полностью компенсировали этот недостаток, который мешал профессиональной деятельности архитектора.

В институте, где Петр и Надежда учились в одной группе, они и познакомилась. Поступили они в Московское высшее техническое училище им. Н.Э. Баумана, а окончили Московский архитектурный институт, став архитекторами.

– Как же так получилось, что поступили они в один институт, а закончили другой? – удивлялась я, обращаясь к Володе, подкладывавшему подсушенные в поленнице дрова в камин, гудевший, казалось, от удовольствия, что его в морозный зимний вечер, наконец, разожгли.

– Ты понимаешь, время было послереволюционное, смутное. Шла борьба между различными революционными течениями. Троцкий был, как ты знаешь, одним из организаторов Октябрьской революции 1917-го года, идеологом одного из течений марксизма – троцкизма. В 1923-м году он стал лидером левой оппозиции в России, а в 1927-м был снят со всех постов и отправлен в ссылку.

– А при чем здесь учеба твоих родителей?

– А при том, что в это время они учились в Бауманке. Придерживавшиеся троцкистских идей наиболее активные студенты МГУ и Бауманки вышли на улицы Москвы с портретами Троцкого и лозунгами «Долой Сталина!», – неторопясь продолжал Володя. – Результатом их активности и стало расформирование МВТУ и МГУ. Ряд факультетов в этих институтах был закрыт, а на их основе созданы другие учебные заведения. МГУ тогда потерял все четыре своих медицинских факультета.

– В одном МГУ было столько медицинских факультетов?! – поразилась я.

– Да. Помнишь ремарку в «Мастере и Маргарите» Булгакова о предсказании судьбы одним из его героев: «Вы умрете через год в клинике третьего МГУ»? Речь шла как раз об одном из этих четырех медицинских факультетов, – Володя в очередной раз удивлял меня не только своей любовью к литературе, но и прекрасным ее знанием. – Университет потерял тогда еще и геологический факультет. Бауманка тоже лишилась ряда факультетов, в том числе и инженерно-строительного, на архитектурном отделении которого и учились мои родители.