«Полюбуйтесь на будущих штабных!» – злорадно думал он.

Несмотря на различия во внешнем виде и поведении, всеми владел общий настрой. Каждый из них – от проходимца уголовного вида до последнего вшивого интеллигента – шли за славой. Многоголосье шипело со всех сторон: шанс, шанс, возможность, случай. Кто-то громко примерял воображаемые ордена и лычки, кто-то хохотал. Все нервозно теребили друг друга, будто им не терпелось вступить врукопашную.

«Зададим жару вонючим свенскерам!»

Свенскерами – брюквоголовыми – с чьей-то легкой руки начали называть олонцев. Никому не нравится брюква, вязкая и волокнистая дрянь, а, по слухам, олонские крестьяне уминали ее за милую душу. Бойкое и злое слово разлетелось, как пожар.

Густава обуревала ревность. Ему виделось возмутительным, несправедливым, что остальные пришли сюда с той же целью, что и у него. Он чувствовал себя обокраденным.

Вскоре Юнсон осознал, что все комиссии пройдены, а он так и не пришелся ко двору ни в одно из специальных войск. Теперь ему была дорога только в пехоту. На долю секунды шевельнулось сомнение, но Густав тут же растоптал его. В убожестве окопов и кровопролитных штыковых атаках его потенциал засияет, как никогда, как нигде прежде. Быть может, он даже напишет об этом книгу. Да, великую книгу. Утешившись новыми фантазиями, Густав с гордо поднятой головой отправился на плац, где новобранцы строились для отбытия в пехотный корпус.

Муштра возмущала все его существо. Подчинение здесь было порядком, любовь к стране – только дисциплиной, и даже чистота, вынужденно царившая в казармах, оправдывалась страхом.

Хотя это не был страх за жизнь или здоровье, он был рычагом управления, тем, что насильственно вытаскивали из низших уровней организации души и заставляли уверовать в него, как это бывало в детстве. Ты не получишь сладкого, если выпачкаешь новые штаны – говорили взрослые; если ты не заправишь кровать или не упакуешь ранец должным образом, то будешь скрести полы зубной щеткой, пока твои руки не откажут, а глаза не перестанут видеть – говорили старшие по званию. В других выражениях, разумеется. Страх наказания почти вытеснил понимание происходящего и осознанность гражданского долга, которыми Густав дорожил раньше.

«Военная служба сделает из вас мужчин», – так твердили новобранцам изо дня в день. Отчасти рядовой Юнсон верил в это. Отчасти он был готов смирить свою гордость, вытерпеть, вынести, стиснув зубы. День за днем он убеждал себя, что должен пройти через это, не сломавшись. Так нужно.

Густав усердно упражнялся в беге, хотя до этого бегал разве что за трамваем в Хёстенбурге. Врачи говорили, что курение подрывает здоровье легких, и это мешает свободному движению, но солдаты все равно дымили, точно заводские трубы, а сами папиросы служили чем-то вроде валюты. В ответ на письмо матери, что прислать ему, он велел упаковать несколько коробок табаку. Густаву нравилось думать, что он умеет выживать в любой среде.

Он тягал по плацу, вскидывал на плечо, собирал и разбирал винтовку «Визель», учился штыковому бою. В собранном виде треклятый «Визель» был выше его плеча. К нему также полагалась патронная сумка и комплект пуль. Привести винтовку в состояние полной боевой готовности нужно было меньше, чем за десять секунд. Также рядовому пехотинцу полагались нож, портупея, фляга с водой и нескладные сапоги, превращавшие ноги в подобие жаб: зловонных, покрытых мокнущими мозолями после учебных марш-бросков. Довершал все это ранец весом с нечистую совесть.

Но никакие тяготы обучения не шли в сравнение с тем, с каким скрипом и скрежетом Густав пытался вписаться в компанию. Он инстинктивно почувствовал это еще в комиссии: такому, как он, здесь не рады. От Юнсона отворачивались, не ждали, когда он отставал, не обращались к нему, пока он не задавал вопрос.

На его руках не оставил отпечатка физический труд – и он остервенело работал. Его кожи не касался загар – и он выжигал кабинетную белизну под злым июньским солнцем. Когда Густав пытался пошутить во время перекура – все тут же умолкали, и он закипал, оставшись дураком в этой отчужденной тишине. Речь Юнсона загрубела так же быстро, как и его ладони. Он презирал всех и каждого, но отчаянно хотел быть неотличимым от большинства, точно гусеница, которая питается листом и, в то же время, сливается с ним окрасом.

– Брось, всем не угодишь. Мамка моя говорит, человек человеку волк, – вразумлял его Ханс, малорослый и малахольный сын мельника, которого Густав считал недоумком, но против его компании не возражал. – Вот попадем на фронт, они уж носа воротить не станут.

Хансу папирос не присылали, и он почуял, что Густав, табаком обеспеченный, не станет давить его сапогом за малую подачку. Он всюду таскался за Юнсоном, точно костлявый телок на веревке, чуть что поминал мамку и родную деревню. Ханс не был похож на боевого товарища, которого Густав хотел бы заслонить от вражеских пуль или навещать в госпитале, где, конечно же, будут миловидные сестрички в белых передниках, но выбора у него пока не было.

Густав Юнсон жалел, что работа в Комитете занесла его на швейную фабрику, а не в доки, где он научился бы одним словом вызывать уважение других мужчин, тех, кто был сильнее и старше его. Вместо этого он распинался перед малограмотным бабьем и другими такими же общипанными студентишками во время собраний на бирже. Но нет, тогда ему хотелось, чтобы на него с восторгом взирали чьи-нибудь голубые глазки.

В какой-то момент он хотел использовать свои знания о правах рабочих, ввернув в беседу пару тезисов из собственных лекций. Его ожидания не оправдались.