В центре повествования – талантливый московский ученый, автор выдающегося научного открытия (он открыл Золотую Формулу), которое позволяет воплотить в жизнь давнюю мечту алхимиков: превратить железо в золото (кстати, профессионалы знают, это не фантазии, это возможно уже сейчас, только затраты на производство будут запредельными). У ученого, который нашел дешевый способ производства золота, возникает идея, используя выгоды открытия, взобраться на вершину политической власти.
Начинают работать заводы по производству золота. Ученому удается занять высокий государственный пост. Но вокруг него все время идет какая-то скрытая чиновничья возня, в хитросплетениях которой ему не разобраться. Он не может понять, куда уходят огромные потоки золота. Сам он получает лишь малый процент, но и этого хватает, чтобы жить на широкую ногу. Он много путешествует, тратится на курорты, дорогие безделушки, рестораны и любовниц. На какое-то время такая жизнь увлекает его.
В далекие Средние века некий канувший в Лету английский писатель придумал хитроумный композиционный ход, предлагая Читателю ознакомиться с рукописью, которую он якобы нашел не то в дедовском сундуке, не то на чердаке заброшенного дома.
Таким макаром Писатель с первой строки погружал Читателя в интригу. Сразу брал, так сказать, быка за рога. Этот фокус и по сей день исправно служит нашему брату литератору. Признавая это, я, тем не менее, не могу заставить себя пойти против истины и выдать чужие записи за свои. Я готов подтвердить под присягой, что нашел эту тетрадь на антресолях квартиры на Воздвиженке, в которую въехал после таинственного исчезновения ее владельца, московского профессора Льва Николаевича Старосельского. Я заплатил за квартиру… впрочем, неважно, сколько и кому я что-то заплатил. Главное – я нашел тетрадь.
То, что я прочитал, меня ошеломило. И я не мог, как честный человек, не предложить записки профессора вниманию широкой публики.
P. S. Я ничего не менял в этом документе. Я лишь разбил текст на главы, а также, поддавшись простительному соблазну, предпослал ему эпиграф, который, походя на шутливую эпитафию, в полной мере отвечает смыслу и духу произведения.
Есть ли необходимость в Аде, разве недостаточно самой жизни?
Альфред де Виньи
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
Глава 1
Я очень крупный мужчина: высокий и статный. И слегка полноватый. Уверен, это не изъян: легкая, малозаметная полнота ничуть меня не портит.
Незначительное превышение веса – лишь неизбежная дань возрасту. Трудно к сорока годам сохранить фигуру двадцатилетнего юноши. Особенно если на протяжении двух последних десятилетий ты отчаянно грешил, то есть предавался излишествам, считая их не излишествами, а лишь невинными шалостями, без коих жизнь теряет существенную часть своего порочного обаяния.
Мне нравится быть чуть-чуть полноватым. Полнота придает мне уверенности и солидности.
И потом, полный мужчина вызывает симпатию, он всем своим видом располагает к себе. На толстяке отдыхает взор. Взглянуть на красивого, цветущего мужчину, который при виде вас еще и ослепительно улыбнется, это все равно что в знойный августовский день хватить кружку ледяного пива.
На худосочного же смотреть неприятно. У него на лице написано: у меня несварение желудка и в этом, возможно, повинны вы.
Толстяки, как правило, несгибаемые оптимисты, у них всегда хорошее настроение. Да и с какой стати ему быть плохим – ведь оптимизм зиждется не на убеждении, что все будет хорошо, а на убеждении, что не все будет плохо.
…Но в последнее время над моим жизнелюбием нависли тучи. Я стал испытывать безотчетные пароксизмы страха. Мне стало казаться, что за каждым моим шагом кто-то наблюдает. Кто-то, от кого исходит затаенная угроза. Я чувствовал себя весьма неуютно. Невозможно привыкнуть к тому, что ты находишься под неусыпным наблюдением и что ты, в сущности, беззащитен. Когда я шел по улице, меня так и тянуло оглянуться.
Верующему хорошо. Он знает, что за ним следят. И он знает, Кто за ним следит. Малейшее движение его души отслеживается, и информация об этом без промедлений транслируется в Небесную Канцелярию, в добрых намерениях которой он не сомневается. К такому заботливому контролю верующий привык, он его не пугает, ибо небеса не сулят ему зла. Его это даже приободряет. Вселяет веру в то, что в трудную минуту его не бросят на произвол судьбы. По этой причине верующий никогда не чувствует себя одиноким. Он не одинок ни в пустыне, ни в тюремной камере, ни в персональном клозете. Бог всегда рядом с ним. Он не оставляет его ни на минуту.
Хуже безбожнику. Он ничему и никому не верит. Если он замечает слежку, то не сомневается в ее злонамеренности: небесами тут и не пахнет.
Мое отношение к религии формировали люди, которые уверяли меня, что Бога нет. Тем не менее, я не превратился в воинствующего атеиста. Впрочем, и до глубоко верующего прихожанина я недотягивал. Я со своими болезненными колебаниями и интеллигентской рефлексией болтался где-то посередине. Эта глубоко запрятанная раздвоенность позволяла мне в светлое время суток относиться к предполагаемой слежке с известной долей иронии. Но вот когда накатывала ночь, мне становилось не по себе. Успокоение приходило лишь тогда, когда я насильственно заполнял свою голову мыслями о бренности, а внутренности – горячительными напитками в потребных дозах.
***
…Не сказать, что мне всю жизнь везло. Бывало по-разному. То есть, удача чередовалась с жесточайшим невезением.
Я заметил, главная особенность удачи состоит в том, что она всегда кратковременна. Невезение же часто носит затяжной характер.
И все-таки жаловаться мне грех: порой мне везло. И везло основательно.
А теперь о главном. Совсем недавно мне повезло так, как, наверно, не везло никогда и никому: мне посчастливилось сделать величайшее научное открытие. Оно столь грандиозно, что в сравнении с ним все выдающиеся открытия, сделанные до сегодняшнего дня, не стоят и медного гроша.