— Что делать? — голос Айи доносится, как сквозь вату. Выдохнув и расцепив кулаки, Алекс переводит затуманенный мукой взгляд на жену. — Туманов, сукин ты сын, делать что? Говори!

— В спальне… — голос ломается, рвет связки, вдруг ссохшиеся намертво. — Чемо…

— Я поняла, — не позволяет договорить. — В спальне экстренный чемоданчик. В нем обезболивающее.

Алекс лишь опускает веки, соглашаясь. Потому что кивнуть — равносильно самоубийству.

— Я сейчас. Ты только потерпи, пожалуйста.

Что ему еще остается?

Айя возвращается быстро, шуршит упаковкой, чем-то звенит. Он не чувствует, только видит, как она ловко затягивает жгут, как медленно, но точно вводит иглу в вену, распускает узел жгута и впрыскивает ему в вену спасительное лекарство, а после сгибает его руку в локте и держит. Долго, пока Алекс не начинает чувствовать ее холодные пальчики на своей коже. Пока мышцы не расслабляются, передавая эстафетную палочку штырю в позвонках.

— Лечь…

— Что? — вскидывается Айя, заглядывая в его лицо подозрительно блестящими глазами.

— Лечь, — повторяет Алекс громче. Ему просто нужно полежать на спине. Недолго. Холод кафеля вкупе с анальгетиком притупит боль.

Айя помогает ему: поддерживая, едва ли не перетаскивает на пол. Тяжело дыша, он вытягивается на полу, сразу же ощущая колкий холод.

— Я…полежу немного…отпустит…а ты…иди спать.

— Туманов, — устало парирует она, — хватит на сегодня командовать, ладно.

Она не спрашивает, устраивается рядом, закутавшись в банный халат, и затихает, теплым дыханием щекоча его кожу. Боль откатывается медленно, изо всех сил цепляясь за травмированный позвоночник, не желая уступать, и все же стихает. Алекс осторожно потягивается, вытягивает руку и обнимает молчаливую Синеглазку. Она тут же вздрагивает и пытается встать, но Алекс прижимает ее к своему боку, довольно улыбаясь.

— Тебе уже лучше? — спрашивает, все-таки приподнявшись на локте и заглядывая в его лицо.

— Немного, — врет с легкостью, не желая ее выпускать из своих объятий, хоть и понимает, что она наверняка замерзла. И вообще ей вредно лежать на холодном кафеле, но, черт возьми, как же приятно ощущать кожей ее близость, ее легкий цветочный аромат и ее всю. Сейчас близкую как никогда.

— Это хорошо. Лекс, скажи…а давно у тебя боли?

— Очень, — не лукавит, но развивать тему не жаждет. Слишком личное. Слишком тяжело до сих пор.

— А как же ты оперируешь? — в ее голосе изумление пополам с восхищением. И тепло растекается по венам.

— Успешно по большей части, — снова уходя ответа. И Айя принимает его игру, кивает, давая ему свободу для маневров. Умная девочка.

— Тогда может, попробуем встать? — и в нерешительности закусывает губу.

— А еще недавно ты была храбрее, — не сдерживается, чтобы подтрунить.

Но Айя лишь дергает плечом и оказывается на ногах первее его. Алексу встать гораздо тяжелее, все-таки внезапный приступ отпечатался не только в мозгу, но и в каждой клетке его тела. Давно с ним не случалось ничего подобного. Прежде ему удавалось если не предотвращать, то быстро купировать приступ. Сегодня его контроль дал слабину. Не вовремя.

Сделав неудачную попытку сесть, чтобы потом осторожно, не сгибая спины, подняться, Алекс встает одним рывком. Вот лежит и уже на ногах. Глотая рык и вспыхнувшую далеким отголоском боль.

Айя не позволяет ему упасть, обнимает за плечи со спины, давая третью точку опоры…себя. Ее прикосновение обжигает, сшибает с ритма и без того рехнувшееся сердце. И хочется сжать ее ладони, но страшно, что сломает. Поэтому он перехватывает одну, раскрывает и касается губами, мягко, благодаря и присваивая. Ее ладонь пахнет мылом и лекарством.

Айя вздыхает за спиной и целует между лопаток. С такой настойчивостью и упоительной лаской, что, верь Алекс в чудеса, решил бы, что она забирает его боль, растворяющуюся в каждом ее прикосновении. И что-то странное скручивается в паху, непохожее на прежнее желание: что-то нежное, щемящее, сжавшее в тисках горло. Он оборачивается к замершей Синеглазке: щеки разрумянились, на искусанных губах улыбка, а в больших глазах цвета летнего неба беспокойство, — и вдруг четко и ясно понимает — он лучше сдохнет, чем позволит ей исчезнуть из своей жизни.

— Вижу, тебе лучше, — кивает она и вдруг одевает его в халат, как маленького ребенка, сначала один рукав, потом второй, затягивает потуже пояс. Проводит рукой по его волосам, которые уже давно высохли. Снова кивает задумчиво. — Идем, кормить тебя буду, — на вздохе.

— Я не ем ночью, — говорит ей в затылок, с осторожностью канатоходца двигаясь следом. Боли больше нет. И облегчение расслабляет мышцы.

— А я ем, — парирует Айя, доставая из холодильника мясо. На плиту ставит сковороду, выкладывает мясо. Пока то готовится, распространяя по кухне обалденные ароматы, Айя нарезает салат. Выставляет на стол две дымящиеся чашки, салат, вазочку с печеньем, две квадратные тарелки, раскладывает вилки, ножи. — Знаешь, у меня папа часто работал по ночам и всегда сытно ел. Он говорил, что голодный журналист вместо сенсации будет видеть бифштекс и быстро выйдет в тираж.