Моя рука переместилась с нежной щеки к затылку, прижимая ее еще ближе к себе. Я не оставил между нами никакого расстояния, ощущая своим телом ее хрупкое и маленькое. Я буквально вжал ее в себя, углубляя наш поцелуй, стараясь насытиться ей. Напоследок. Почему? Потому нам нельзя. Мне нельзя так с ней поступать. Мне нельзя портить ей жизнь своими идиотскими мыслями. Мне нельзя пудрить мозги маленьким девочкам. Нельзя прикасаться к ним. Целовать их. Летать в облаках, как чертова баба, желающая счастливой жизни. Мне нельзя быть с ней. Нас ничто не ждет в будущем, только разочарование и страдания. Осуждения и упреки. Я ломаю ее жизнь из-за своих прихотей. Жизнь моей малышки, у которой есть иной выбор, вместо взрослого дяденьки. Она мой запретный плод. Мое искушение. Блядь!

— Тебе нужно уйти, — оторвавшись от ее губ, произнес я как-то отстраненно, стараясь не смотреть в насытившиеся нашим поцелуем глаза цвета свежескошенной травы, хотя в считанные секунды они изменят цвет на более мраморный. Потемневший. Почему я поступил как последний мудак? На то свои причины. Просто я не хотел сейчас видеть в них растерянность и разочарование. Разочарование во мне. Прости, малышка, но так будет лучше для нас. Для тебя.

— Но… я… — она заикалась, не понимала, что нужно говорить в такой ситуации. Я и сам не знал. Но это и не нужно. Никто из нас в этом не нуждается. Это лишнее. Лишние колебания воздуха. Лишнее время. Лишние траты нервов…

— Уходи, — с большим нажимом проговорил я и указал ей на выход из квартиры, делая более отстраненный и строгий вид. Не могу ее видеть. Не могу слышать разочарование в ее голосе. Не могу чувствовать ее аромат и знать, что так будет лучше. Лучше для нее. Но я буду еще долго обходить ее стороной и выбивать из себя воспоминания минувших часов всеми доступными мне способами. Чтобы больше не искушать себя. Чтобы больше не прикасаться к ней. К той, кого нельзя трогать ни под каким предлогом.

Она ушла. Не ослушалась. Не сопротивлялась. Просто ушла, хлопнув дверью. Просто ушла, оставив за собой шлейф сладкого аромата клубники. Просто ушла, оставив меня наедине с самим собой. Со злости я стукнул кулаком по стене, оставляя на ней едва заметный след. Мне нужно вылить на кого-то всю злость, всю ярость на себя. Дурак! Идиот! Ебаный мудак! Я мог бы сейчас наслаждаться ее компанией, мог бы целовать ее от заката до рассвета, ласкать эти нежные губы, пока она сама не устанет или нам не перестанет хватать воздуха. Но я испортил. Из-за этих чертовых правил. Скорее всего, она вряд ли понимала всю соль ситуации, но я старался думать головой. Только сейчас она вряд ли мне поможет. Она не избавит меня от сладких воспоминаний, связанных с моей Викой. Не поможет забыть ее нежный и хрупкий образ. Блядь!

Не выдержав, я с треском стянул с себя рубашку, оставшись в одних джинсах, и подошел к висящей с потолка груше в моей комнате. Даже не надел перчатки. Не видел сейчас в них смысла. Сейчас мне не нужно выпускать пар. Это бесполезно. Мне нужно почувствовать что-то еще, кроме двояких мыслей в голове. Чтобы я не собрался и не побежал за ней, сломя голову.

Чтобы не сорвался…

Я бил грушу, будто она являлась моим главным препятствием. С каждым ударом я наносил все больше урона, только легче мне от этого не становилось. Я хотел вернуться за ней, прижать к себе и не отпускать больше. Но не могу. Умом я понимал, что это все бред. Не могу ломать ее жизнь, свою жизнь и жизни других. Не могу подвергать опасности близких мне людей. Особенно ее. Вику. Для меня она перестала быть ученицей Сафроновой, вечно попадающей в неприятности, перестала быть нерасторопной девчонкой, лежащей на пешеходном переходе прямо перед моими ногами. Теперь она девушка. Красивая и недоступная. Находящаяся для меня под запретом. Чувствую себя ебучим педофилом, покусившимся на самое неприкосновенное. Кому я объясняю? Я и есть педофил. И пусть все чертовы моралисты будут бить меня головой о стену, возможно, мне станет от этого легче, хотя очень сильно в этом сомневался.

Пот катился с меня градом, руки начинали побаливать, но я продолжал колотить несчастную грушу, тратя на нее все свои силы. Пока не выдохнусь. Пока не забуду ее. Пока не пойму, что ничего не чувствую к ней. К моей Вике. Она всегда останется моей. Даже если будет находиться где-то далеко. Даже если возненавидит меня после этого поступка, найдет достойного парня и уедет отсюда далеко-далеко. Даже если я больше не увижу ее — она так и останется моей малышкой. Моей маленькой девочкой, моим сладким, но запретным плодом, который я вкусил, с удовольствием буду вкушать вновь и вновь, только и в своих мыслях. Блядь!

Нет! Нельзя! Не могу так. Не могу выкинуть ее из головы, не могу заставить забыть. Руки сбиты практически в кровь. Все это полная хрень! Мне нужно другое лекарство. Более действенное. Интенсивное. И я знал одно такое средство…

Костян взял трубку не сразу, только с третьего раза, когда я, выдохшийся после битья несчастной груши, свалился на кровати в своей комнате. На мое громкое, но короткое: «Приезжай, у меня проблемы», друг незамедлительно кинул небрежное: «Скоро буду», и появился на пороге моей квартиры через десять минут с бутылкой виски в одной руке и с ножом-раскладушкой в другой. Интересно, как его консьержка пропустила, хотя вопрос сразу же отпал, вспомнив, сколько раз он приходил ко мне с таким арсеналом после моего звонка. Видимо, уже привыкла к таким появлениям.

— Ты кого убил? — не поздоровавшись, Костян прошел в квартиру и закрыл за собой дверь, снимая попутно обувь. Его взгляд не отрывался от моих покрасневших костяшек на кулаках. Да, друг, наверное, ты будешь долго надо мной ржать или наоборот — называть глупым идиотом, хотя в какой-то степени на данный момент я считал себя таковым.

— Груша, — кинул коротко я, проходя в гостиную. Разглагольствовать о проблеме я не желал, но понимал, что от этого никуда не деться. Помнится, раньше я не рассказывал Костяну о своем влечении к собственной ученице, вообще никому не рассказывал, кроме Глеба Николаевича. И, видимо, придется сегодня это сделать, только вместить можно в одну фразу, которая либо заставит друга косо на меня посмотреть, либо поддержать, как и раньше, несмотря ни на что. — Чувак, я поцеловал свою ученицу, — выпив остатки коньяка, которые все еще плескались на донышке, проговорил я, не смотря другу в глаза. На самом деле мне хотелось сказать сразу о двух ученицах, но тот мимолетный чмок никак не сравнится с поцелуем Вики. Если честно, я даже позабыл о Лазаревой после мягких и нежных губ моей малышки, которая подстраивалась под любое мое движение, отвечая взаимностью на мои прикосновения. Блядь! Что же я натворил!

— Вот это ты Казанова! — воскликнул Костян, возвращая меня из воспоминаний о недавнем событии в реальность, где рядом со мной уже сидел светловолосый товарищ и улыбчиво, хоть и с небольшой обидой, продолжил речь: — А мне говорил, что школьниц трогать не стоит, — напомнил мне друг. Да, я тоже так думал, пока одна из них не поселилась в моей голове на постоянной основе.

— Очень смешно, — с толикой сарказма, произнес я, замечая, как друг уже спешит открыть бутылку виски. О, нет. Я больше бухать не буду. Мне хватило последствий, хоть я и не опьянел вовсе.