– Она вам не в жилу, - продолжал он.
– Не унисонит.

– Унисонит, - чему-то обрадовалась Дама и вдруг по-свойски подмигнула художнику.

Что Дама баба лихая, это, собственно, художник сразу определил, как и то, что она еще не вышла в тираж. Он окинул взглядом, который следовало считать мужским, ее плотные формы, определил, что упаковка солидная. Но ему было не до глупостей, он предпочитал девушек помоложе, попроще, без антиквариата.

– Честно говоря, я, наверно, могла бы ее отдать вам...
– задумчиво проговорила Дама.

Неопределенность тона, загадочный взгляд, еще какие-то неточности, все это прошло мимо него, у него бухнуло сердце, пересохло в горле. Продается!

Художник отвернулся от жабы-будды, сознавая, что так смотреть, как он смотрит, нельзя.

Лара потому была Великой Ларой, что умела улыбаться в тех случаях, когда художник падал в обморок, обмирал, покрывался горячим потом, терял голос и хрипел. Великая Лара не боялась сказать "хочу" и "беру", когда художник говорил что-то невнятное. Бедный художник был не из того теста, из какого делаются короли.

– Сколько она может стоить?
– спросил он небрежно и легко, как джентльмен.

– Ах, боже мой...
– отмахнулась хозяйка от низменности темы.

Определить стоимость не трудно, если учесть, что художник потерял голову, а Дама заботилась о том, чтобы не иметь репутации торговки.

– Вы любите Китай?
– спросил он, не видя вокруг ничего китайского.

– Она не Китай.

Он не знал, что еще говорить, тем более что нужны не слова, а презренный металл или какой-нибудь хитрый фокус из области коллекционерских обменов, что тоже отлично умела Лариса Морозова, а художник - нет.

В плетеной серебряной корзинке на столе лежали деньги, как будто они печенье, фарфоровое лицо хозяйки было непроницаемо, и лишь палочка таблеток снотворного служила признаком человеческих чувств и страданий. Поговорить о бессоннице? Да ну, к черту, пусть меньше хапает, лучше будет спать.

Он боялся, что она догадается, как он _хочет_ получить жабу. Наивно думал, что еще ничем себя не выдал и незаметно его трепыхание. Не знал, что перед этой Дамой он муравей.

А жаба-царица сидела на бронзовой своей золоченой подставке как на троне и равнодушно смотрела на его муки. И не смотрела, а только сидела и была.

– Жабы приносят счастье, где-то я читала, а где, не помню, - хихикнув, сообщила Дама и стала похожа на магазинную вострушку, из тех, что не дадут взять пачку масла без очереди.

"Оборотень, - подумал художник.
– Страшила".

– Давайте оба подумаем, вы тоже подумайте, - успокоилась она, возвращаясь в свой прежний фарфоровый облик.
– Нужна ли она вам. По опыту знаю, какие мы бываем, если чего-нибудь захотим. А потом удивляемся: затмение...

Он не стал возражать, все еще веря, что разговор идет легкий, не понимая, что разговор давно уже тяжелый и каждым простым словечком фарфоровая все глубже засаживает нож.

– ...вообще эта вещь не всякому нужна, не всякому понятна, - продолжала она, хотя он давно уже лежал на земле, окровавленный, бездыханный, разбросав руки, и глаза его остекленели.

Утром художник позвонил Дарье Михайловне, так звали хозяйку жабы, но она его принять не могла и голосом важным, как ее родной ампир, велела позвонить через два дня. Художнику это очень не понравилось, и он, повинуясь инстинкту следопыта, пошел к Ларисе Морозовой поразведать, как дела. Работать он все равно не мог, жаба стала очередным наваждением, средоточием всех помыслов, фокусом бытия.

– Какой желанный и редкий гость, - приветствовала его Лариса.

У нее было интересное лицо, длинное, узкое, бледное, большие, как очки, глаза, смелая прическа: только красивая может так причесаться - волосы были натянуты и убраны и как бы превращены в шлем, оставался только цвет и блеск этого покрытия. Одежда тоже была интересная, в старорусских традициях, вышитый цветами холщовый балахон, монисты на шее.

– Желанный?
– спросил художник.

Если бы эта Ларка не была: а) художницей, б) старьевщицей и в) такой чересчур умной и разговорчивой, - он бы мог обратить на нее свое благосклонное внимание. Прозвище у нее было "искусствоведка", она кончала искусствоведческое отделение. Она еще и рисовала лиловые цветы на красном фоне и красные на лиловом.

– Мы с тобой старые товарищи. Ты хорошо сделал, что пришел, продолжала она свои приветствия.

– Ладно, старушка, уговорила, - он обнял ее за талию, подтолкнул в узкую дверь из прихожей в комнату, где лиловые рисунки не экспонировались.

Старые голландские напольные часы тихо, мелодично отбивали четверти, как будто серебряные колокольчики играли в пятнашки, прибегали и убегали.

Поставцы, их было два в маленькой комнате, рогами упирались в потолок, но не казались громоздкими, такие у них пропорции, такая архитектура. Старое дерево, натертое воском двести лет назад, медовое, матовое, теплое, пьянящее ощущением времени. Да, гармония была во всем этом, красота и доброта, ибо старые вещи добры к людям.