Дарья Петровна, опрокинувшая сотку на полуголодный желудок, впала в небытие, разомлела в тепле и заревела. Вот так навзрыд, дурой, белугой, не боясь разбудить детей, не стесняясь выглядеть распухшей, ревела и ревела, уронив голову в ладони. Степан долго смотрел на нее, не забывая опрокидывать одну рюмку за другой, а потом крякнул:

– Ну, все, пойдем лечиться.

Приобнял Дарью Петровну за талию, провел через большую комнату в маленькую душную клетушку без окна, с кроватью и настенным ковром. Уложил, раздел, и, не целуя, долго по-мужицки возился взад-вперед с почти уже бесчувственной квартиранткой.

Первую ночь за последние полгода Дарья Петровна проспала без снов до девяти утра. Открыла глаза, ничего не понимая, увидела перед собой одетого бодрого Степана.

– Ну, ты спать, матушка, сегодня две комнаты заселяются, нужно все прибрать, обед приготовить…

Дарья Петровна, судорожно натянув платье и хлопковые колготки, выскочила из комнаты и остолбенела: сени остыли практически до уличной ноябрьской температуры. Дети, крепко обнявшись, спали, почти с головой зарытые в одеяла. На подушке плотно прижалась к Катюшиной щеке свернутая клубком трехцветная кошка. Дарья подошла ближе: лица детей были абсолютно белыми, ангельскими, по-киношному красивыми. Она почувствовала себя грязной шлюхой, хотя и сладко выспавшейся.

День прошел в хлопотах. Дарья Петровна, перемывала с триалоном липкую посуду, стирала в тазу Степаново белье, несколько штанов и рубашек. Из принесенных им продуктов варила суп, готовила голубцы, компот, все время подкармливая Катюшу, которая вертелась рядом. Несколько раз подносила к губам так и не вставшего с постели Славочки то бульон, то капустный пирог, то вареники с картошкой.

На следующее утро они вместе с сыном пошли к дому Анны. Сильно похолодало. Степан дал им зимние тулупы. Катюша осталась дома. Время тянулось медленно. Замотанные в пуховые шали и какие-то тряпки люди стояли, сидели, ходили вдоль по улице, переговаривались, вздыхали. Время от времени на крыльцо выходила Зинаида и зычно кричала: Артамоновы! Беляев! Солдатенко! Фамилии десятикратно повторялись в толпе.

Часам к четырем Дарья Петровна уже понимала, что сегодня им не попасть на прием, как вдруг люди заголосили: Клюевы! Где Клюевы?

Схватив за запястье безучастного Славочку, мать рванулась к двери. Зинаида раздела их и провела в большую, красиво обставленную комнату с пушистым ковром, югославской стенкой, начищенным хрусталем на полках и удобными креслами за большим столом. В одном из них сидела очень крупная, обычная на вид женщина с короткой высветленной «химией» на голове. Дарья Петровна растерялась. Она представляла себе бабку в платочке, со свечами и иконами на стенах, пучками засушенных трав и лягушками в банках. Анна улыбнулась, жестом показала Дарье Петровне сесть поодаль, на стул около стены. Славочку пригласила в кресло перед собой, взяла его руки в свои ладони. Долго прощупывала пальцами каждый его сустав, гладила локти, колени, лодыжки, тяжело опустившись перед Славочкой на четвереньки. Встала, обернулась к Дарье Петровне: «Пойдите, погуляйте, мама. Пять дней будете ходить ко мне на лечение. Оплата и все вопросы – к Зинаиде». Дарья Петровна вышла в арку без двери и оказалась в соседней комнате, которую, следуя за Зинаидой, вначале и не заметила. Сделав два шага в сторону, она замерла, чтобы слышать и краем глазом видеть, что будут делать с сыном.

Анна пристально смотрела на Славочку. У нее были мясистые щеки, цепкие серые глаза, немного смещенный набок нос, пухлые губы. В целом, если бы не умный взгляд – лицо продавщицы в молочном отделе. Она взяла со стола ножны, достала кинжал, и стала водить вдоль Славочкиного тела, будто счищала с него кожуру, что-то приговаривая и периодически ужасно рыгая. Чем дальше, тем больше тело ее содрогалось отрыжкой, и, в конце концов, она кинулась в скрытое помещение за шторкой, где, судя по звукам, ее жестоко вырвало. Через пять минут Анна вышла опустошенной. «Мама, заходите!», – крикнула она, будто не сомневалась, что Дарья Петровна никуда дальше соседней комнаты и не уходила.

– Завтра и впредь парень пусть приходит один. Вас, мама, даже на порог не пущу, – строго сказала целительница.

Дарья Петровна, измученная, рассчиталась с Зинаидой («по-божески», подумала, доставая купюры из затертого кошелька), привела Славочку домой и строго сказала Степану, что спать ляжет в сенях с детьми, а в комнату будет заходить только для уборки и готовки.

– Да ладно, Дашунь, по рюмочке-то выпьем, – подмигнул Степан.

Дарья Петровна опять разревелась. Они снова сидели за маленьким столом в еще неостывших сенях. Дашуней ее в детстве называл старший брат Пашка, с которым они мотались по помойкам в надежде загасить постоянное пожирающее изнутри чувство голода. Помойки были поделены между ребятней со всего поволжского городка. За еду на чужой мусорной куче можно было схлопотать. Пашка всегда брал огонь на себя, его избивали человек пять, пока Дашуня со всех ног бежала прочь. Однажды без его прикрытия она залезла в огород к богатой соседке. Несла матери на завод чайник с кипятком и горбушкой хлеба, решила сорвать пару огурцов. Поставив чайник у низенького забора, перепрыгнула махом на грядки и стала собирать в подол толстые пупырчатые огурчики. Раздался лай, Дашуня вздрогнула, выронила огурцы и рванула к забору. По плиточной дорожке на нее летел огромный пес, через секунду сбил с ног и стал рвать одежду. На визг и лай вылетела соседка, полотенцем и ногами отогнала собаку и за шиворот начала поднимать Дашуню с земли. Подол платья и трусы были в крови, Дашуня ревела от боли, хозяйка онемела. Сбегала в дом, вернулась с пятирублевой купюрой. Увидев деньги, Дашуня резко перестала рыдать.

– Отдай маме, пусть купит тебе платье. И чтобы больше я никогда, слышишь, малявка, никогда тебя не видела!

–Спасибо, тетя, никогда, простите, спасибо, тетя! – Дашуня выхватила деньги, галопом перепрыгнула через забор обратно на улицу, схватила чайник, сверток с хлебом и понеслась к маме. Мать работала на стройке, ее фигура, кладущая кирпич маячила в зияющем проеме окна недостроенной школы.

– Маааам!

Маленькая иссушенная женщина с черными кругами под глазами спустилась вниз. Дашуня повернулась к ней спиной, подняла разорванное бурое платьице, приспустила окровавленные трусики. На попе зияла рваная кровавая рана.

– Мамичка, только не ругайся, на меня собака Ульяшиных напала. Прямо на улице, вот! – Дашуня резко обернулась, держа в вытянутой руке пятерку.

– Боже, какое счастье! – мать всхлипнула, выхватила деньги, поспешно затолкала их за лифчик. Всхлипнула еще раз, обняла Дашуню, спустила трусики, загребла пятерней землю под ногами и замазала ей рану. – Все пройдет, доченька, все заживет. Я побегу, прораб сегодня злой. – Мать взяла прохладный уже чайник, отломила от хлеба небольшой кусочек, остальное протянула Дашуне. – Ешь, доченька, ешь, моя хорошая.