В завершение фестиваля мы попали на гала-концерт советской делегации в роскошном Театре Карла Маркса. Мы, папа, мама и я, сели на первом ряду бельэтажа. Дверь на балконе распахнулась. В окружении охраны в зал вошли Фидель Кастро и руководители советской фестивальной делегации. Зал встал и долго им рукоплескал. Когда Фидель садился в одном с нами ряду, только через проход, напротив мамы расположился дюжий телохранитель с пистолетом в накладном кармане нарядной, расписной гуайаверы, праздничной кубинской рубашки навыпуск.

Желая лучше разглядеть Фиделя Кастро, мы с отцом сделали было шаг вперёд и спустились на ступеньку в проход. Но появившийся перед нами накачанный охранник–мулат, тоже с пистолетом в кармане guayabera, вернул нас на свои места. Мы этого как бы и не заметили, поскольку всё время во все глаза смотрели на легендарного героя кубинской революции, друга нашей страны Фиделя Алехандро Кастро Рус.

Затем стало тихо. Свет медленно потух, и на сцену вышел в строгом чёрном костюме элегантный Иосиф Кобзон, первый голос страны. Преклонив колено перед огромным портретом Че Гевары, прекрасным голосом он пропел трогательную песню, посвящённую отважному бойцу. Вообще концерт был что надо! И запомнился нам всем на всю жизнь.

Потом на улице мы видели, как кубинские военные обнимали и подбрасывали вверх детей советских специалистов, которые были со своими семьями на концерте. Меня подбрасывать никто не стал. Наверное, потому что я стал уже достаточно тяжёлым. Но один кубинский офицер всё же прижал меня к себе…

Мы с Маринитой нашли себе новое развлечение. Заглянули мимоходом в радиостудию нашей гостиницы, куда всем был «Вход строго запрещён». Так гласила надпись на металлической двери. А мы туда зашли. И никто нас не выгнал. Марина быстро уговорила приятного молодого кубинского работника радиостудии дать нам послушать звучащие отовсюду песни диско группы «Boney M». Не простые, а самые что ни на есть стереофонические! Кубинец надел каждому из нас на голову мягкие наушники и сказал: «Только недолго». Это «недолго» растянулось на три часа. И ещё на несколько дней по несколько часов.

При хозяине студии мы сидели в кожаных креслах как порядочные, а когда кубинец уходил, забирались в кресла с ногами и балдели с закрытыми глазами от потрясающего звучания музыки. С необыкновенным чувством слушали мы музыку оркестров Джеймса Ласта и Поля Мориа, незабываемого хора Рей Кониффа, весёлые, заводные песни Роберто Хордана и групп «Los Mustang» и «Los Brincos», душевные национальные мелодии в исполнении чудесного кубинского ансамбля «Buena Vista», гуарачу, болеро замечательного оркестра «Bellamar» из провинции Пинар-дель-Рио и многое другое. Это было наше прикосновение, наше приобщение к высококлассной музыке. Это были сказочные дни!

Но всё в жизни когда-нибудь кончается, как любил говорить глава нашего Представительства. Отец принёс с работы известие, что ему из Москвы едет замена. Значит, нам всем пора собираться домой. Я тянул, не зная, что сказать Марине. Но время неумолимо поджимало. И однажды, на берегу моря, под плеск прибоя я сообщил Марине эту печальную весть. Она, видимо, что-то предчувствовала.

– И что теперь с нами будет? – прошептала Марина.

– Я уговорю отца приехать на Кубу снова. Через год, – уверенно сказал я.

– Правда? – не поверила Марина.

– Ещё какая правда! – искренне сказал я.

– Хорошо. Тогда давай обменяемся адресами и будем этот год переписываться.

– Каждую неделю.

– Каждую.

– А когда вы улетаете?

– В эту пятницу. Днём.

– Во сколько?

– Я на днях приду к тебе и скажу, когда мы будем уезжать из гостиницы.

– Я приду тебя проводить.

– В учебный день?

– Сбегу, если не отпустят.

Больше говорить было не о чем. Или не находилось нужных слов. Мы, как всегда, взялись за руки и сидели, глядя на море, думая, казалось, каждый о своём, а на самом деле думали об одном и том же.

– Как здесь красиво, – прошептал я дрожащим голосом, указывая рукой на закат.

– Да, красиво. Я буду приходить сюда.

– Я тоже буду часто тебя вспоминать и думать о тебе.

– Верю.

– Ничего, один год быстро пролетит. Ведь здесь, на Кубе, для нас эти два года пролетели в одно мгновение, – сказал я, вспомнив испанское выражение «В одно открытие и закрытие глаз».

Было уже поздно. Надо было возвращаться домой. Но никто не мог и не хотел первым сказать: «Пошли». Грустные, мы встали одновременно и побрели к гостинице. Точнее, поплелись. А затем, улыбнувшись друг другу, направились было по своим домам, но Марина вдруг взяла меня за руку и завела за угол дома, где мы долго, неумело, но так сладко и крепко целовались ещё целых полчаса. И со слезами на глазах разошлись. Каждый в свою сторону.

Марина пришла ровно в час нашего отъезда. Попрощалась со мной нервным пожатием руки, кивнув уважительно моим родителям. Мама долго гладила девочку по голове и поцеловала её в темечко. Маринита помахала рукой вслед нашему уезжающему автобусику и побежала назад, достав на бегу из кармана розовых брюк розовый платочек и утирая им глаза. Никто не видел моих слёз, потому что я, обернувшись, глядел в заднее стекло. А родители, тоже смахивая слёзы, смотрели только вперёд.

Когда я вернулся с Кубы в Москву, я первым делом спросил у родителей адрес посольства СССР на Кубе, чтобы там передали письмо Марине. И тут они мне вдруг сказали, что передавать письмо Марине из посольства никто не будет. Я не мог сразу в это поверить. Ведь при отъезде с Кубы родители ничего мне не говорили. Лишь молча соглашались, что я смогу легко переписываться с Мариной. Значит, они всё знали наперёд и просто меня обманули! Родители оправдывались тем, что не хотели меня тогда, на Кубе, расстраивать. Следуя моим мольбам, родители сказали мне, как надо писать в МИД СССР, чтобы письмо попало в посольство на Кубе. И я написал. Но через три недели письмо вернулось обратно с надписью на конверте «Адресат в посольстве не значится». Это было для меня ударом. Тогда я написал письмо с указанием адреса Марины, который она ему дала при их расставании. Ответ от Марины я получил. Но только через два месяца, когда уже и не надеялся. Марина писала, что скучает, вспоминает их встречи и надеется увидеть меня снова. Я написал Марине опять. Ответ пришёл через три месяца. А потом он сам написал Марине спустя два месяца, а ответа дождался через пять месяцев. Затем школьная жизнь меня закружила, завертела. Я всё реже вспоминал Марину, но грустил иногда, пересматривая фотокарточки о Кубе. Наконец я понял, что никогда больше не увижу Мариниту, свою любовь, и что писать на Кубу больше не следует. Не надо делать больно ни Марине, ни себе. Всё равно никакой надежды у меня на встречу с Мариной уже не оставалось. Расстояние и время сделали своё дело. Остались лишь светлые воспоминания о моей первой детской любви…