Ближе к полудню на площади перед собором святого Феодосия выстроились пять мятежных рот Черниговского полка. С ними шестнадцать офицеров, считая Михаила Бестужева-Рюмина. В смутной надежде, в спасительном воображении Муравьев видел, как по пути к ним примыкают все новые и новые полки. Пора, пора в путь, в поход. В последний, сокрушительный. Не личной славы и триумфа он ищет, о, нет! Единственное его желание — принести пользу своему бедному униженному отечеству. Поймут ли это, если он погибнет? Так хочется, чтобы поняли.

Уже дважды за ним посылали нарочных с известием, что полк построен, а он все не находил в себе готовности предстать перед людьми, судьба которых отныне полностью зависела от его воли и разума. Брат Матвей не сводил с него печального уговаривающего взгляда. Все было сказано меж ними.

— Пойдем, Матюша, пора, — сказал Сергей Иванович негромко. Матвей кивнул, не подымая глаз.

С ними вместе на площадь вышел, еле передвигая ноги, полковой священник отец Даниил. Он должен был отслужить молебен и прочитать «Катехизис», сочиненный Сергеем Ивановичем. По «Катехизису» солдаты присягнут не императору Николаю, а богу. Отец Даниил Кейзер уже не единожды соглашался и отказывался и снова соглашался, и взял за службу авансом двести рублей у Муравьева, но все равно его пришлось вести чуть ли не под руки. Он шел, тупо уставясь в землю, продолжая сокрушаться, поминая то и дело свою несчастную Жену и детушек. Он бубнил жалобные слова таким замогильным голосом, что Муравьеву стало не по себе.

— Успокойтесь, батюшка, — сказал он резко. — Разве бог не учит вас жертвовать собой ради блага ближних?

— Если бы я еще знал, в чем состоит это благо, — промямлил отец Даниил.

— Благо ближнего в возможности для каждого человека, независимо от его состояния и сословия, быть свободным. Мы не раз беседовали с вами об этом и пришли к согласию.

— Вы, Сергей Иванович, умеете убеждать, и, возможно, вы правы, но, когда я вспомню о том, что грозит моей семье, — волосы дыбом встают. Я всего лишь слабый человек, поймите меня.

— И слабые в роковой час становились героями, если вступались за справедливость. Вы знаете об этом не хуже меня.

— Ох-хо-хо! Спаси и помилуй! — вздыхал священник.

Сергей Муравьев обвел продолжительным взглядом замершие ряды, ждущие его слова. Знакомые и незнакомые лица смотрели на него с одинаковым напряжением. Ни шума, ни привычных окриков, ни бряцания оружием — мертвая тишина. Неяркое солнце высунулось из серой прореви неба, и засеребрилась булыжная площадь. Острая, больно жалящая мысль пронзила Муравьева. Стоящие здесь на площади люди одиноки, как, может быть, никто сейчас в России, ибо они сбросили с себя вековую узду рабства — спасения им уже нет. Но ведь и ему нет спасения. Они хоть могут надеяться, они надеются на него, потому что поверили его словам и обещаниям, а ему самому надеяться не на кого.

— Друзья мои, — сказал Муравьев, задохнулся и повторил во всю силу легких: — Друзья мои! Солдаты и офицеры! Русские люди! Я поздравляю вас с успешным началом выступления. Нас мало, но за нами правда божия и человеческая. Могучие реки питаются маленькими ручейками, великие свершения начинаются с малых поступков, вселенские пожары вспыхивают от искры. Город Васильков — первый вольный город на нашей земле. Здесь подняли мы знамя борьбы за свободу и справедливость, отсюда понесем его по всей России. Может быть, впереди у нас страдания и муки. Мало кто из нас увидит ослепительную зарю победы — это ничего. Будущие поколения, дети и внуки наши, помянут нас добрым словом… Между нами нет и не должно быть принуждения. Кто колеблется, кто сомневается — пусть уходит, если совесть позволит ему оставить товарищей своих на славном, благородном и смертельно опасном пути. Лучшие сыны отчизны будут с нами и придут к нам.

Муравьев умолк. Роты в едином порыве сдвинулись с места. Восторженные крики оглушили площадь. И выше всех надрывный, юношеский голос Кузьмина.

— Постоим за отечество наше! Ура!

Муравьев, отворачиваясь, пряча слезы, сделал знак священнику. Тот начал читать по бумажке бодро, но дойдя до вопроса: «Для чего же русский народ и русское воинство несчастно?» — запнулся, сбился и чуть слышно просипел кощунственный ответ: «От того, что цари похитили у них свободу». Подскочил Михаил Бестужев, отпихнул священника, вырвал у него бумагу, звонко, внятно прочитал:

«— Что ж святой закон наш повелевает делать русскому народу и воинству?

— Раскаяться в долгом раболепии и, ополчась против тиранства и нечестия, поклясться: да будет всем един царь на небеси и на земле Иисус Христос.

— Что может удержать от исполнения святого сего подвига?

— Ничто…».

Сергей Муравьев переживал волнующие, почти счастливые минуты, но не мог не видеть, что солдаты мало что поняли. Многие при упоминании Христа перекрестились. Пожилой солдат в первом ряду с испугом громко спросил:

— Царя, значит, нынче вовсе не будет?!

Алимпий Борисов радостно гаркнул:

— А без царя-то оно и сподручней управляться!

На него зашикали, остепенили. Офицеры морщились. Муравьев не ожидал, что так будет, хотя Матвей его и предупреждал. Сергей Иванович верил, что через божеские образы идея добра и справедливости легче дойдет до ожесточенных солдатских сердец. Солдаты поймут, в чем смысл восстания. Ан не угадал. Солдатам, простым людям, нужен был царь, они привыкли к царю. Иисус — это хорошо очень, но где он, Иисус, может, на небесах, а может, неизвестно где. Другое дело — добрый, всепрощающий царь, ласковый к своим верным слугам, который всегда может дать укорот притеснителям и лихоимцам.