— Только медленно, — поставил встречное условие отец, — чтоб не простыла.

— Идёт, — быстро согласилась Кэйтлин, — а можно нескромный вопрос?

— Гм… давай.

— Что там с Дарьей? Я ж вижу, что без женщины тебе тяжело, а она симпатичная и характер нормальный.

По меркам девятнадцатого века, с его ханжеством и морализаторством, разговор из ряда вон выходящий, но попаданец приучил дочь, что без лишних ушей они могут говорить достаточно откровенно.

Неудобно, конечно… но деваться-то некуда! Наслышан о случаях, когда ученицы гимназий сильно удивлялись растущему животу, никак не связывая беременность с милыми играми. Всем ведь известно, что забеременеть могут только замужние! Ну или испорченные… но они же не такие, верно ведь?

Раздражающих мелочей, вроде того, как некоторые особо воспитанные девицы называют яйца куриными фруктами, отчаянно краснея при этом, и без того слишком много. Правда, курящие, выпивающие и бравирующие половой самостоятельностью эмансипе[1] так же не приводили в восторг.

Спи ты с кем хочешь, но окружающим-то к чему об этом знать? А уж если твоё желание равноправия доводит то теорий, вроде Стакана воды[2], то и вовсе.

Поначалу попаданец относился к теоретикам равнодушно, с ноткой пренебрежительного юмора. Если уж в двадцать первом веке не сподобился проникнуться своеобразной философией, то в девятнадцатом тем более. Затем, по мере вживания, юмор и равнодушие исчезли напрочь, особенно когда насмотрелся на гуляющих по улицам сифилитиков с провалившимися носами. Сифилис ныне не лечится, как и гонорея. Так что ханжество попаданца по большому счёту вынужденное.

— Откровенно? Ушла Дарья, смело её революционным порывом. Ныне какой-то пост у Хлудова занимает по снабжению и вроде как справляется. И… кажется, она к Герасиму Ивановичу ушла.

Кэйтлин, несколько покраснев от темы, тем более неуместной, что разговор шёл между дочкой и отцом, тем не менее дожала.

— Заведи себе кого-нибудь, пожалуйста. Горничную найми, что ли. Не дело по борделям ходить, сейчас среди этого контингента обстановка прямо-таки эпидемиологическая.

— Ох… — крутнул головой Алекс, — воспитал же на свою голову.

— Пап…

— Ладно, обещаю. Но и ты мне пообещай не заводить больше подобных разговоров, по крайней мере до тех пор, пока у самой дети не появятся.

— Лопатой прям, я те говорю! — Нетрезвый Жан-Жак, ходивший в поход с Адмиралом, уверял старых дружков, знакомых ещё по трущобам, — да пусть Шарль скажет! Шарль!

— Чё надо!? — Оторвался от смазливой девицы рослый галл, вглядываясь в полумрак таверны. Полдюжины тусклых керосиновых ламп не слишком-то хорошо справлялись с работой. Но оно и к лучшему, пожалуй — будь освещение получше, добрая половина здешних девочек отправилась бы на пенсию. А так ничего… находят пока клиентов.

— Скажи, что лопатой прям алмазы!

— Ну? Лопатой и есть. Песок гребли лопатами, да через сито, так почитай каждый раз хоть один, хоть крохотный, да алмазик.

— Врёшь! — Восхищённо выдохнул один из тех, кто собрался в трактире послушать наших героических парней.

Шарль молча пожал плечами и снова потянулся к девице, запуская лапищу в корсаж притворно запищавшей проститутке. Такое равнодушие лучше всяких слов сказало аборигенам парижского дна, что всё рассказанное — читая правда, пусть и выглядит побрехеньками.

— С собой? — Спросил жадно какой-то крысомордый тип. Жан-Жак оскалился ехидно-понимающе…

— Хрена! Об сказал, что всё по честному поделим, чтоб поножовщины и зависти не появилось. А то как иначе-то? Один на боевом посту стоял, так ему и ничего, а второй из-за никчёмности поковырялся в песке, да миллионщиком стал? Не… наш Адмирал — голова! Алмазы в общий котёл пошли, к призовым деньгам за английские корабли.

— Не дадут, — с ноткой надежды сказал ментальный близнец крысомордого, неприятно облизывая обметённые герпесом губы и сжимая грязную рюмку с абсентом.

— Как же, — захохотал рассказчик, — уже! Адмирал огранить алмазы велел, так они много дороже стоят. Денежки уже на счету! Я вот домик решил купить…

— Домик, — зашелестели голоса вечно безденежных обитателей Парижского дна.

— Под Марселем, в пригороде, — подтвердил Жан-Жак, — стоянка у флота там ныне, так что домик поближе… жениться смогу. Я и так в Париж попал как отличившийся, ну и в охрану заодно — бриллианты охраняли.

— Домик, — безнадёжно сказала молоденькая, ещё непотрёпанная Зизи, к которой уже подкатывались коты[3], — детишки.

— Детишек хочешь? — Внимательно посмотрел на неё Жан-Жак, — а как же Париж?

— А… что мне здесь, на панель только и остаётся. Пока держусь, но жрать-то хочется каждый день. С работой же ныне туго, не тебе рассказывать — сам ведь на флот подался от безденежья.

Жан-Жак внимательно поглядел на неё ещё раз. Хорошенькая, чистоплотная, явно домашняя. Чувствовался в ней какой-то уют и нездешняя домовитость.

— А знаешь, — сказал он неожиданно для самого себя, — поехали со мной! Домику хозяйка нужна. Жениться пока не обещаю…