Я не знал, как заговорить с ним. Я сделал несколько шагов; он заметил меня и, повернувшись ко мне лицом, оперся на заступ, ожидая, что я скажу. Мое замешательство удвоилось, однако молчать дольше было немыслимо.

— Уже глубокая ночь, а вы между тем заняты прискорбным делом, отец мой, — проговорил я. — Мне кажется, что после умерщвления плоти и дневных трудов вам следовало бы посвятить отдыху те немногие часы, которые оставляет вам молитва, тем более, отец мой, — прибавил я, улыбаясь, ибо монах был еще молод, — что работу, которой вы заняты, вполне можно отложить.

— В этой обители, сын мой, — проговорил монах грустным, отеческим тоном, — умирают первыми вовсе не самые пожилые, и в могилу мы сходим не по старшинству. Впрочем, когда моя могила будет готова, Господь Бог, надеюсь, смилуется надо мной и пошлет мне смерть.

— Извините, отец мой, — продолжал я, — хоть я и верую в глубине души, но плохо знаю католические правила и обряды. Возможно потому, что отречение от мирских благ, предписываемое вашим орденом, не доходит до стремления покинуть нашу земную юдоль.

— Человек властен над своими поступками, — ответил монах, — но не над своими желаниями.

— Какое же мрачное у вас желание, отец мой!

— Оно под стать моему сердцу.

— Вы много страдали?

— Я и теперь страдаю.

— Мне казалось, что этот монастырь — обитель покоя.

— Угрызения совести мучают человека повсюду.

Я вгляделся в монаха и узнал в нем того самого человека, которого только что видел в церкви — это он рыдал, распростершись на полу. Он тоже узнал меня.

— Вы были этой ночью у заутрени? — спросил он.

— Да и, помнится, стоял рядом с вами.

— Вы слышали, как я стонал?

— Я видел также ваши слезы.

— Что же вы подумали обо мне?

— Я подумал, что Бог сжалился над вами, раз он даровал вам слезы.

— Да, да, надеюсь, что гнев Божий утомился, коли мне возвращена способность плакать.

— И вы не пытались смягчить свое горе, поверив его кому-нибудь из братьев?

— Здесь каждый несет бремя, соразмерное с его силами. Ему не выдержать тяжести чужого несчастья.

— И все же признание облегчило бы вашу душу.

— Да, вы правы.

— Не так уж плохо, — продолжал я, — когда есть сердце, готовое сострадать вам, и рука, готовая пожать вашу руку!

Я взял его руку и пожал. Он высвободил ее и, скрестив руки на груди, взглянул мне прямо в глаза, словно хотел прочитать, что таится в глубине моего сердца.

— Что вами движет — участие или любопытство? — спросил он. — Добры вы или вам попросту недостает скромности?

Я отошел от него. Грудь мне стеснило.

— Дайте напоследок вашу руку, отец мой… и прощайте… — сказал я и хотел было уйти.

— Послушайте! — крикнул он.

Я остановился. Он подошел ко мне.

— Нехорошо отстранить предложенное утешение и оттолкнуть человека, посланного Богом. Вы сделали для несчастного то, что никто не сделал для него в продолжение шести лет: вы подали ему руку. Благодарю вас. Вы сказали ему, что поверить свое горе — значит смягчить его, и обязались этим выслушать его. Теперь не вздумайте прерывать мой рассказ, не просите меня замолчать. Выслушайте до конца мое повествование, ибо нужен исход тому, что уже давно лежит у меня на сердце. А когда я умолкну, тут же уходите, не спросив моего имени и не сказав мне, кто вы такой, — это единственное, о чем я прошу вас.

Я дал требуемое обещание. Мы сели на разбитую могильную плиту одного из генералов ордена. Мой собеседник опустил голову на руки, от этого движения упал его капюшон, и я смог рассмотреть монаха, когда он выпрямился. Я увидел перед собой бородатого, черноглазого молодого человека, ставшего бледным и худым из-за своей аскетической жизни; но, отняв у его лица юношескую прелесть, жизнь эта придала ему особую значительность. Это была голова Гяура, каким я представил его себе, читая поэму Байрона.

— Вам нет нужды знать, — начал он свой рассказ, — где я родился и где жил. Прошло семь лет после тех событий, о которых я собираюсь поведать вам. Мне было тогда двадцать четыре года.

Я был богат, происходил из хорошей семьи. Окончив коллеж, я окунулся в водоворот света; я вступил в него с решимостью молодости, с горячей головой, с сердцем, обуреваемым страстями, и с уверенностью, что ни одна женщина не устоит перед тем, кто обладает настойчивостью и золотом. Мои первые похождения лишь подтвердили эту уверенность.