К людям приемного покоя.

Она ковыляет по приемному покою, мышцы ее подергиваются, словно у наполовину обезглавленной индейки, которая мечется по птичнику накануне Дня благодарения. Мэнди пытается ходить. Каждое ее движение выглядит странно – стоп-старт, стоп-старт, стоп-старт, стоп! Губы ее кривятся, слова сливаются в неразборчивую кашу, расширенные зрачки похожи на две черные луны на свекольно-багровом лице. Она шарахается от пауков, змей и чудовищ, которых видит только она одна. Они ползают по полу, стенам, проходят сквозь стены и проникают под ее кожу.

– Вернись в палату! – кричу я, когда она пятнадцатый раз за четверть часа выходит в приемный покой, бормоча что-то про летучую мышь, кошку или шляпу, прилипшую к ее руке.

Да, Мэнди Б. точно одна из людей приемного покоя.

Не поймите меня превратно. Здесь есть и другие. Те, кого вы назвали бы «нормальными». Такие, как вы. В одиннадцатой палате лежит бизнес-леди Шелби с гриппом. В шестой – четырехлетняя Тами с больным ухом. В девятой – семидесятилетний мужчина, имени которого я еще не запомнил. У него пневмония.

Когда эти люди смотрят на мир, они видят только таких же, как они. Людей приемного покоя они не замечают. А если и замечают, то чаще всего смотрят на них с вялым любопытством. Как на трехногую собаку, которая во вторник проковыляла мимо их дома. Посмотрели на нее – и тут же забыли.

Но я не забываю. Я не могу. Я постоянно вижу их.

Вот, например, Энтони. Он в восьмой палате. Энтони сидит на коке. Нет, не на газировке. Я встречаюсь с ним два раза в месяц по понедельникам. После уик-энда, следующего за днем зарплаты. Зарплату он тратит на кокаин и проституток.

В последнее время его мучают вызванные кокаином боли в груди. Страсть к кокаину буквально сжигает его. Измученный миокард дает депрессии сегмента ST на ЭКГ – и неудивительно после сорока восьми часов кокаина, секса, музыки техно и химических радостей. Эти радости наполняют его сорокасемилетнее сердце, но потом оно стонет, умирает и начинает терять свой драгоценный тропонин.

– Постарайтесь не употреблять наркотики, – советую я, и мы оба смеемся. – Серьезно, умеренность никому еще не вредила. Особенно с возрастом.

Я знаю, что он не изменится. У него уже был один инфаркт. Очередные выходные могут стать для него последними. Я буду скучать по его умопомрачительным историям, бархатному смеху и блеску в глазах, когда он в мельчайших подробностях рассказывает о близняшках, с которыми провел уик-энд в мотеле.

Они приходят и уходят, люди приемного покоя. Лицо за лицом, история за историей, тело за телом. Каждый заперт в собственном пространстве. Иногда я просыпаюсь среди ночи и вспоминаю, кто поступил, а кто выписался.

Столько людей. Столько зависимостей. Порой мне трудно поверить, что мы живем своей жизнью. Скорее, жизнь живет нами. Мы – лишь пешки в этой бешеной гонке, пытающиеся зубами удержать ускользающие дни, которые стремительно уносятся прочь и исчезают за горизонтом. Колеса проскальзывают на льду, и мы мчимся без тормозов к очередному повороту.

Вот Дэвид из седьмой палаты. Дэвид – наркоман, он подсел на дилаудид. Дилаудид – это обезболивающее, опиат.

Когда мы познакомились, Дэвид не был человеком приемного покоя. Он просто катил по дороге жизни – крыша откинута, лицо подставлено солнцу, впереди прямая ровная дорога. Он работал в гараже «Эмералдс» на углу Второй и Мейн-стрит, чинил дизельные двигатели. У него была прелестная подружка, квартира – и будущее. А потом как-то вечером после работы он уронил на пол кухни мобильный телефон. Стекло треснуло, и от злости он со всей силы врезал кулаком по шкафчику над раковиной.

Две пястные кости, которые можно нащупать на тыльной стороне ладони, щелкнули и сложились, как сломанные карандаши.

– Это называется «переломом боксера», – сказал я ему, занимаясь его рукой. – Вам нужно сделать операцию, чтобы кости срослись правильно.

Он кивнул – собственная глупость его явно смущала.

– Такое случается, – подбодрил его я. – Просто займитесь рукой и будете как новенький.

Я велел ему обратиться к хирургу-ортопеду, чтобы тот выправил его кисть. Дэвид поблагодарил, и мы расстались.

То есть я так думал.

Но Дэвид не пошел к ортопеду. Не пошел совсем. Он стал принимать выписанное мной обезболивающее – перкосет, наркотик. И когда он принял первую таблетку, во мраке, царившем в его разуме, вспыхнул свет. Свет был настолько ярким, что ослепил его и затмил весь остальной мир.

Через неделю он вернулся. Наложенная мной временная шина была грязной. Она совсем разболталась. Дэвид сказал, что проспал прием у ортопеда, а рука страшно болит. Он записался на другое время, но сейчас ему нужно обезболивающее.