Врач скорой качал дыхательный мешок и что-то кричал водителю. Я видел лишь мельком, буквально секунду, и машина скрылась вдали. Я стоял на тротуаре и смотрел им вслед. Прошла минута. Собака заволновалась. Мимо прошествовала пожилая пара, вышедшая на утреннюю прогулку. Мужчина вежливо кивнул, женщина улыбнулась. Я поздоровался, они поздоровались в ответ. Аккуратные старички с хорошей кожей и идеальными зубами, крепкие и энергичные.

Во дворе напротив на идеально подстриженном газоне за столь же идеально подстриженной изгородью играли дети. В воздухе пахло весной, а небо было безоблачным и синим. Отец детей сидел на крыльце, пил кофе и читал газету. Я чувствовал себя отдохнувшим. И нормальным. Но это было ужасно.

Я должен быть счастлив и спокоен, но я думал только о той скорой, о том, как медики врываются в приемный покой и кричат о помощи.

Через два дня я прервал свой отпуск и вернулся в больницу. Увидев меня, Том кивнул с легкой улыбкой и сразу же ввел в курс дела.

– Сегодня здесь просто сумасшедший дом, док. У нас тридцать озверевших родственников в зале ожидания, и администраторы дышат нам прямо в затылок.

Его перебил громкоговоритель. Синий код [4] в трех минутах езды. Том разразился очередной нецензурной тирадой, кинул под язык пару таблеток нитроглицерина и понесся готовить койку.

Мэнди Б., пошатываясь, вышла из палаты и рухнула ничком, разбив нос. Похоже, она где-то нашла бенадрил. Я не успел среагировать, как из соседней палаты появился Стивен и присел на корточки рядом с Мэнди, качаясь, как дерево на ветру. В руке он держал бутылку Mad Dog. Стивен перевернул Мэнди и осторожно похлопал по щеке, зовя по имени. Он явно хотел убедиться, что с ней все в порядке.

И тут я понял: это мое место, я принадлежу ему. Это не просто народ приемного покоя. Это мой народ, мое племя. Мое место в этом мире рядом с ними – с алкоголиками, наркоманами, несчастными, страдающими и погибающими. Оказалось, что между нот есть пространство, где звучит музыка.

Почему-то мы оказались в этом безумном пространстве все вместе. Но это хорошо, потому что, как ни странно это покажется, мы не одиноки в своих зависимостях, недостатках и безумии.

Мы есть друг у друга.

Мы – народ приемного покоя, люди скорой.

Я встал в изножье кровати и похлопал по матрасу правой рукой.

– Давайте, кладите ее сюда.

Два медика синхронно кивнули, ухватились за края простыни и подняли пациентку, как в гамаке.

– Раз, два, взяли! – скомандовал высокий.

Они переложили женщину с каталки скорой помощи на больничную кровать, отпустили углы простыни, и она расправилась.

Пожилая женщина в застиранном розовом белье и поношенном халате лежала на спине под беспощадным светом люминесцентных ламп. Женщина была очень худой, фунтов семьдесят [5] , не больше, – скелет, обтянутый кожей. Я мгновенно понял, что передо мной тело, почти уничтоженное раком. Болезнь расплавила ее, как кусочек сахара, брошенный в чашку чая. Остались одни опухоли, но и они скоро исчезнут.

Медики отступили, и я шагнул вперед. Женщина не реагировала. Она просто лежала, не шевелясь, только грудь судорожно вздымалась. Глаза ее были крепко зажмурены. Они так глубоко ушли в глазницы, что мне на мгновение показалось: их удалили после какой-то ужасной катастрофы. Я приложил стетоскоп к груди, и веки женщины шевельнулись, почувствовав прикосновение. Глаза сохранились, но провалились настолько, что это казалось невозможным.

Я слушал ее сердцебиение. Тук-тук, тук-тук – пауза – тук-тук… Сердце билось неровно – так пьяный инвалид ковыляет на деревянной ноге. Легкие сжимались и расширялись со страшным хрипом – воздух растягивал легочную ткань, которая больше не желала растягиваться.

Я обернулся. Такое тело – это предупреждение. Предупреждение такое же громкое и понятное, как сирена воздушной тревоги или сигнал телеметрической системы. Кто-то довел эту женщину до такого состояния. Ее состояние слишком тяжелое, чтобы она могла дойти до него сама, в одиночку. И кто бы это ни был, совершенно ясно, что «нет» в качестве ответа они не примут, даже если это рак… Я нервно обернулся на приемный покой. Пока там никого не было.

Я повесил стетоскоп на шею и продолжил осмотр. Женщина чуть-чуть повернула голову набок, и ее череп блеснул в свете люминесцентных ламп. Волос у нее не было. Я заметил, что кожа черепа покрыта тонкой паутиной темных вен. Они змеились под кожей, словно трещины на лобовом стекле или на замерзшей луже. На висках пульсировали крупные артерии. Я мог сосчитать пульс, даже не прикасаясь к ним, просто наблюдая, как они сжимаются с каждым ударом сердца.

Кожа на голове казалась слишком натянутой, слишком тонкой, словно женщину окунули в воду, и кожа ее сжалась, села, как дешевый хлопок. Похоже, череп ее устал ждать, когда она умрет, и теперь сам рвался на волю, готова она или нет.

Передо мной был живой труп – если под жизнью понимать биение сердца. За долгие годы я много раз видел завершение жизни. Жизнь кончалась по-разному. У некоторых это мерный финальный аккорд, который трудно описать. Смерть – это колокол, который созывает братьев и сестер, отцов и сыновей, матерей и дочерей. Они возвращаются в семью, из которой вышли, чтобы отметить хорошо прожитую жизнь.