Николай рассеянно кивнул.

— А кто поедет? — спросил он машинально.

— Оченно хороший один человек, — легонько причмокивая и прихихикивая, сообщил детина. — Оченно ндравится он нам. Желаем потолковать с ним по душам.

— Ты горазд языком молоть, — осек его худощавый. — Хомка — грязь, продаст не за понюшку. Станет княжий сапог слюнявить… Откупимся сами.

— Ага-а, — протянул детина.

До Николая наконец дошло, что с кем-то хотят свести счеты.

— Холуй! — вскрикнул вдруг худощавый — будто топор о хрустом воткнулся в сухое полено. — Как коней держишь?!

Фигура человека, похожего на инженера Гулянина, будто бы наполовину вросла в землю.

— Пора. Тронули, — отчеканил худощавый и мягко, беззвучно вскочил в седло.

Что-то светлое мелькнуло в темноте. Николай пригляделся: на ногах худощавого едва поблескивали во мраке белые роскошные сапоги.

Он тронул коня, отъехал на несколько шагов и вновь, правда чуть мягче, прикрикнул:

— Не мешкай!

Теперь Николай уже не сомневался: перед ним беспомощно копошился у седла именно инженер Гулянин. То он все будто прятался от Николая за лошадьми, а сейчас неловко и смешно отворачивался, пригибался — видно, все еще надеялся, что Николай не признал его.

— Щукин. Пособи, — потребовал худощавый. — И сам не тяни.

Детина уже вылезал из телеги, покряхтывая, посмеиваясь. Телега трещала и раскачивалась под ним, будто лодка на волнах.

— Э-эх. Пигалица. — Щукин легко приподнял инженера Гулянина — за шиворот и за штаны — и пристроил, точно куклу, в седле. — Держись. Слетишь по дороге — до утра в траве не сыщем… Ух! — Он взгромоздился на своего коня, и тот, бедняга, даже припал на задние ноги.

— Дрянь — людишки, — тускло усмехнулся худощавый. — В седле не держатся. Трясутся, как… Ни на что не годны. Возиться с ними — один убыток. Не сунусь больше.

Он тронул было поводья, но что-то удержало его, конь замер — и Николай почувствовал на себе жесткий колющий взгляд. Лица худощавого в темноте не было видно, но каким-то чутьем Николай понял, что было написано на этом лице.

— Что смотришь? Не нравится? Потерпишь. Некуда тебе теперь деваться. Продан уж. Раздумывать надо было раньше. А теперь молчи. — Худощавый говорил негромко, но в словах его слышалась холодная беспощадная власть, и от металлической отчетливости голоса на душе становилось жутко. — Нашу-то службу принимал? Пора платить. Да не вздумай предупредить этого, кого ждем. Он лютый. Только тебя заслышит — вякнуть не успеешь, порубит в капусту. Из наших он. Прежних. А не посветишь — пеняй на себя… Околеешь тут как кутенок. А у нас там, у дороги, еще один сидит — такой же… Он знак даст, коли ты скурвишься. А ежели оба скурвитесь — все равно наш будет. Не уйдет. Но гляди, береги шкуру. И помни: никуда ты не денешься.

Николая едва не мутило. Единственным желанием было зарыться с головой в солому.

— Ну, пуганул молодца, — похохатывая, проговорил дружелюбно детина. — Не бойся, барич. Сиди себе. Огоньком поиграешь — и все дела. А озябнешь — зипунком накройся. И хлебец там, под зипунком. И сиди себе тихохонько.

Рядом будто пролетела невидимая ночная птица — почти беззвучно, только свистнули крылья на взмахе. Николай похолодел: то не птица пронеслась мимо, а засмеялся худощавый:

— А почто баричем назвал его? Он же из холопов. У него прабабка — крепостная… Ну, тронули. — И пустил коня вскачь.

Следом потянулись остальные. Зашуршала, засвистела мокро луговая трава, но шум и свист ветра оборвались — и донесся гулкий перебор копыт: дорога оказалась близко, шагах в тридцати от оставленной на лугу телеги. Топот стал удаляться, потом послышался далекий плеск — кони пошли бродом. И наконец все стихло.

Николай остался один, совсем один в безмолвном и сумрачном мире.

Что ему тогда передумалось, ему — без пяти минут кандидату биологических наук Николаю Окурошеву? Об этом он потом и не вспоминал — забыл, как горячечный бред. И знобило его тогда, хоть и накрылся он с головой добротным просторным зипуном, и муторно ему было от сознания своей беспомощности. И когда услышал он приближающийся от леса топот, то ощутил даже какое-то болезненное облегчение.

Он сделал все, как велели: и притаился… и посветил, пытаясь уловить отблеск фонаря своего напарника по ту сторону дороги. Огня он не заметил, спрятал свой фонарь и свернулся калачиком на соломе. Совесть не мучила.

„А что же дальше?“ — заволновался он вдруг. Появилась мысль: отыскать напарника, брата по несчастью, если, конечно, тот существует в действительности, а не придуман худощавым, а уж вдвоем они что-нибудь да сообразят.

Покидать телегу ох как не хотелось. Как лодку посреди моря. Наконец Николай решился и стал было спускаться вниз, но поскользнулся и упал. Мрак взвихрился перед глазами, руки хватали пустоту…

В глаза ослепительно ударил яркий, неестественно белый свет» Кто-то подхватил Николая под локоть, помог сесть.

— Наш диссертант, кажется, переволновался, — раздался рядом чей-то нарочито веселый голос.

— Может, нашатырю принести?

Окурошев заставил себя открыть глаза.

Все — во главе с председателем ученого совета — улыбались.

— Спасибо, не нужно, — поспешил ответить Николай и вышел на сцену: благодарить.

Говорил он одно, а думал совершенно о другом: «Что это мне привиделось? Жуть какая-то… Доконала меня аспирантура».