– Послушай, если тебе тяжело говорить, давай отложим этот разговор на потом, хочешь?

– Не могу! Не могу это больше носить в себе. Прошу, выслушай меня. После того, как врачи приговорили моего ребенка к медленной и мучительной смерти, я не находила себе места. Я увидела, что Алиса чувствует себя намного лучше от морского воздуха, и стала возить ее на море. Однажды зимой она переболела воспалением легких, после чего ее здоровье покосилось окончательно. У нее развились какие-то странные приступы, которые происходили примерно раз в полгода. В тот момент с ней могло произойти все, что угодно, и это было так страшно. Я вытаскивала ее с того света, как могла, моля Бога о том, чтобы он дал нам дожить до лета, когда я смогу вновь отвезти ее на море. Она не могла ходить, но могла двигать руками. Я надевала ей на руки специальные рукава и несла ее в море, где мы плавали с ней вдвоем. После такого отдыха еще полгода она чувствовала себя более-менее сносно, а потом все начиналось по новой.

Делияр молча слушал эту исповедь, но глаза его вдруг стали какими-то глубокими и темными. Словно в его собственной душе перевернулся грузовик с мазутом, липко заливая дорогу прошлого.

– Так все и продолжалось, пока моя девочка, едва отметив свой восьмой день рождения, ни скончалась после мучительной агонии во время одного из приступов. Ее легкие просто отказались принимать кислород, как ее отец однажды отказался принять ее саму. За полгода до этого меня оставил муж. Он сказал, что нервы его больше не выдерживают видеть все это каждый день. Что он никогда не хотел этого ребенка, и согласился на все только ради меня. И что все эти восемь лет меня-то он как раз и не видел. Потому что я все свое время посвящала Алисе, а его забросила. А я-то видела, какой обузой мы обе для него являемся, и всегда старалась как-то разгрузить его. Он приходил с работы уставший, и я не лезла. Старалась почаще забирать Алису из дома, чтобы он не видел ее мучений. Да и вообще никогда не просила его ничего делать по дому, мы со всем этим адом управлялись одни. Вскоре мы стали нищими. Работать из-за ребенка-инвалида на руках я не могла, а зарплаты Хоггарта перестало хватать, потому что расходы были просто космическими. Рос ребенок, росли и расходы. Все больше требовалось лекарств, мазей, уколов, обследований, памперсов и много чего еще. Сначала мы потеряли возможность лечиться в той дорогой клинике, потому что денег на страховку больше не было. Потом мы перестали страховать машины, потому что денег на КАСКО больше не стало. Зато у меня появился целый арсенал разных колясок, потому что носить Алису на руках я больше не могла из-за ее веса.

Тут она вдруг перестала всхлипывать и улыбнулась.

– Знаешь, однажды я сделала ей на заказ такой симпатичный электромобильчик. Она не могла ходить, но сидела неплохо, я сажала ее на этот велосипедик, и мы ехали в поле. Там я перекладывала ее на одеяло, а сама работала на ноутбуке, пытаясь хоть как-то свести концы с концами.

– А что же твои родители? Они как-то помогали?

– Папа, к сожалению, умер… Почти сразу, как… – она запнулась. – А мама ушла вслед за ним. Я была их единственным ребенком, так что и разгребать все эти авгиевы конюшни мне пришлось самой. Ничего не могу сказать плохого про Хоггарта, после своего ухода он щедро снабжал нас деньгами, в рамках того, что мог, конечно. Сложно обвинять человека, который и так столько лет прожил с ненужным ему чужим ребенком. Мои подработки в интернете тоже приносили какие-то деньги, так что жаловаться здесь было не на что. А к очередям в поликлиниках и бесконечным сборам кучи справок мы просто привыкли.

Вдруг ее взгляд остекленел под грузом этих воспоминаний. Мышцы лица застыли как вода в сильный мороз, покрываясь льдом. Слезы высохли, запечатывая мимику в гипсовую маску. Несколько минут она простояла так, не в силах пошевельнуться.

Потом, словно с трудом разлепив губы, она прошептала:

«И зачем только я тебе все это рассказала. Сама не знаю, что на меня нашло. Я не привыкла жаловаться. А тут, словно в сопливой мелодраме, взяла на тебя все, да и вывалила.

Она попыталась высвободить руку, все еще покоившуюся в его ладони. Как вдруг сильным движением он потянул ее к себе, и она, словно резинка, вновь оказалась у него на груди. Неистово схватив ее, он начал покрывать поцелуями ее лицо, а затем впился в губы, сливаясь с ней в каком-то животном порыве.

Потом он схватил ее на руки, перекинул через плечо, словно ковер, и поволок прочь из башни. Едва они оказались на улице, он поймал такси, и уже через пятнадцать минут они были в отеле.

Они со всех ног бежали к его номеру. Едва закрыв за собой дверь и повесив на ней табличку «Не беспокоить», они ринулись под обжигающие струи воды. Срывая друг с друга остатки одежды, они швыряли ее прямо на кафельный пол.

А потом целый вечер и еще полночи предавались забвению на хрустящих белых простынях двухметровой кровати.

Проснулась она от какого-то странного чувства. Рука лениво проехалась по белому хлопку, но не нашла ничего, кроме остывших простыней.

Она чуть приподнялась и облокотилась на подушку. Плотная штора была сдвинута набок, и когда глаза привыкли к темноте, она увидела его силуэт. Он сидел на балконе, завернувшись в халат, словно в кокон, и курил.

В темноте он выглядел, будто греческий Бог, только что сошедший с Олимпа. На нем не было ни грамма жира, он был, скорее, худощав, но при этом широкоплеч, а руки не скрывали близкого знакомства со спортивными снарядами.

На невзыскательном пластиковом столике рядом с ним красовалась початая бутылка коньяка, которую он опустошил почти на две трети.

Он был таким притягательным и таким непонятным одновременно. В постели он был невероятно техничным и столь же невероятно чужим. Он знал, как доставить женщине удовольствие, и это лишь подтверждало ее догадки о куче поклонниц, обивавших пороги Олимпа. А когда они оказались с ним в этой реальности, его словно подменили каким-то чужаком.

Опытным, умелым, да. Но все равно чужаком. Он как будто физически был с ней, но душой улетел куда-то еще. Или к кому-то еще. Кто же теперь разберет.

Она тоже завернулась в кокон и протиснулась сквозь балконную створку.

– Не спишь? Позволишь, я присяду здесь?

– Будешь? – он кивком указал на початую бутылку.

Приняв ее молчание за согласие, он принес второй коньячный бокал.

Все это время он просидел молча, вглядываясь куда-то вдаль. Когда бутылка была допита, он сказал:

– Признаюсь, я впервые в жизни выпроваживаю девушку посреди ночи, но тебе больше нельзя здесь оставаться.

– И я тебе признаюсь: я никогда не навязывала свое общество никому, но все же, мне любопытно, почему мне нельзя остаться? Ты ждешь кого-то еще? Не мое дело, конечно, просто… интересно.