Были, однако, случаи, когда с фотографированием следовало поостеречься – себе дороже станет. Усвоенный на всю жизнь урок преподнесло ему морозное утро девятого января 1905 года. Выехал, едва рассвело, в санях с кучером, прихватил камеру – поснимать на улицах. В городе было неспокойно. Начатую рабочими Путиловского завода забастовку подхватили за малым исключением все столичные предприятия. Не ходили трамваи, не было электричества, посыльный не принес, как обычно, утром газет. На проспектах и площадях – конные и пешие наряды полиции, казачьи разъезды. Руководимое священником Георгием Гапоном «Собрание русских фабрично-заводских рабочих» собирало, по слухам, на окраинах рабочие колонны для шествия к Зимнему Дворцу с петицией на имя государя. Как такое пропустить?

Проехать удалось немного. Перед Гостиным Двором путь преградил полицейский патруль.

– Вертай назад! – подскакал, забрасывая сани ошметками мерзлого снега, верхоконный офицер с нагайкой. – Не велено снимать!

– Мне положено…

Он нащупывал за пазухой шубы заветную визитку.

– Вот, извольте, – протянул.

– Вертай, тебя говорят! – проорал офицер. Дал шенкеля лошади, та взвилась на дыбы.

– Я Дранков, фоторепортер, поставщик…

Он не успел договорить – перегнувшись в седле офицер стеганул его остервенело раз и другой нагайкой.

Спасла лисья шапка, кожаный жгут скользнул, ожегши острой болью, по щеке, не задел, слава богу, глаза.

Фрондерство, твердо решил он с того дня, не для него. Подальше от опасных тем. Денег не заработаешь, а беды не оберешься. Вон сколько народу полегло в проклятое то воскресенье – на сотни считают. Благословишь офицерскую нагайку, вовремя повернувшую тебя восвояси.

Невеселое время, газет хоть не открывай. Январские события в столице вызвали небывалую протестную волну: стачки, акции неповиновения властям, антиправительственные выступления. Что ни день тревожные новости: волнения в воинских гарнизонах, восстал Черноморский флот, в Одессе, Севастополе, Ростове-на-Дону уличные бои. «Революция, – шепчутся в гостиных, – чем все это кончится, господа!»

Подняли, как водится в смутное время, головы махровые защитники престола, черносотенцы, люмпены, голытьба: евреи во всем виноваты, бей жидов, спасай Россию!

Череда еврейских погромов: Мелитополь, Житомир, Симферополь, Екатеринослав, Киев. Сотни убитых, тысячи покалеченных. Шайки громил врываются в принадлежащие евреям лавки, магазины, дома, тащат все подряд, жгут мебель, выбрасывают на улицу вещи. Власти смотрят на происходящее сквозь пальцы, полиция реагирует сдержанно, сплошь и рядом потворствует бандитам, полицейские нередко сами – активные участники погромов.

Он в тревоге: что с родителями? Второй месяц из дома ни строчки. Встреченный в редакции «Нового времени» знакомый журналист, освещавший события осени 1905 года на Юге, рассказал о том, чему стал свидетелем девятнадцатого октября в Феодосии.

«Не приведи господь такое увидеть, Александр Осипович. На что человек, божье творенье, как учит Библия, только способен!»

Беспорядки в городе спровоцировали, по его словам, власти, организовавшие в тот день монархическую манифестацию. Собралась, в основном, чернь с окраин, ищущие работу мастеровые, приехавшие по случаю базарного дня крестьяне из соседних деревень, которые не прочь были поучить кулаками чертову жидовню. К одиннадцати утра шедшая по Итальянской улице толпа со священником Николаем Владимирским во главе подошла с пением «Боже, царя храни!» к зданию управы. Навстречу – революционно настроенная молодежь, среди которых было много евреев. Красные банты на кепках, в руках самодельные плакаты с надписями «Земля и воля!», «Свобода, равенство, братство!», «Вечная память павшим за свободу!» Несколько десятков вооруженных парней из еврейской самообороны не пускали, стоя на ступенях, громил, пытавшихся прорваться в здание, где шло выступление либерального деятеля городской думы Соломона Крыма. Пьяная орда осыпала их бранью, выламывала из мостовой и швыряла камни, била нещадно палками. Здание подожгли с нескольких сторон, черная сотня ворвалась во внутренние помещения, избивала нещадно собравшихся. Евреи из самообороны начали стрелять.

«Выломили ворота тюрьмы, представляете, выпустили арестантов. Начали грабеж еврейских квартир, буйствовали два дня. Полицейские и воинские патрули прибывали к местам событий, как правило, когда арестовывать было уже некого»…

Отец с матерью, слава богу, не пострадали: отсиделись в подвале. Прислали телеграмму: все в порядке, живы-здоровы.

Левка его спросил тогда:

– Ты евреем себя сознаешь?

Он взорвался, затопал ногами.

– Забудь об этот, слышишь! – кричал. – Еврей, не еврей, какая разница? Лестница есть такая в жизни. Кто залез на ступеньку выше, уже не еврей, не француз, понятно? Господин Рябушинский, господин Дранков. А кому слабо, кто на нижней ступеньке в рваных портках засиделся и наверх лезть не желает, похлебку жрет с тухлой рыбой, как мы с тобой когда-то, тот еврей. И хватит об этом!

Никогда на эту тему больше не заговаривали.

– Со Спасом господним!

Он идет приветствуя энергичным жестом собравшихся по случаю праздника работников по коридору, подмигивает в сторону кучки сбившихся молоденьких конторщиц, проходит в кабинет, садится за стол. Разодетый, в чесучовой паре, цветном ярком галстуке, благоухает туалетной водой.

Сегодня день получки, выдача премиальных. Стоящий у дверей заведующий ателье выкликает очередную фамилию:

– Астапова!

В дверь впархивает молоденькая конторщица из филиала «Фото-Америка», что на Вознесенской площади. Востроносенькая, белокурая, алая роза в волосах.

– Зовут как? – он перебирает на столе надписанные конверты.

– Полина.

– Службой довольна?

– Довольна, Александр Осипович.

– Держи, – протягивает он ей конверт.

– Покорнейше благодарю.

Она пятится к выходу.

– Не споткнись, Полина!

– Ой, что вы…

– Свешников! – выкрикивает в зал заведующий.