Вот и сейчас во сне я вижу тебя. Ты сидишь на своей галерке, смотришь в окошко, поешь свои песни и мечтаешь превратиться в скворца и улететь. А как же я? Неужели ты оставишь меня одного? Не улетай, Шошиа!

Шошиа отрицательно покачал головой:

– Не могу больше, Заза! Душа истомилась! Иссякли мои силы!

– Не губи меня, Шошиа! Не покидай меня!

– Я должен улететь, Заза!

– Не улетай, Шошиа!

– Не могу больше! Завтра начинается суд... Я не вынесу этой муки!

– Как же ты улетишь, ведь ты не птица?

– Улечу! Захочу - и превращусь в птицу!

– Дуралей ты, Шошиа!

– Захочу - и превращусь в птицу! Хочешь, я и тебя превращу в птицу?

– Зачем мне быть птицей, я ведь человек!

– Ну, так гляди!

Шошиа спустился с окна, стал спиной к стене, развел руки в стороны и сделался похож на распятого на кресте Христа. Долго он стоял так, а потом стал постепенно уменьшаться.

– Что ты делаешь, Шошиа?
– воскликнул я в ужасе.

Он лишь хитро улыбался в ответ, становясь между тем все меньше и меньше.

– Шошиа, не надо, Шошиа!

Я с плачем и криком бросился к двери и заколотил в нее кулаками. Напрасно! Кругом стояла такая могильная тишина, словно и эта тюрьма, и этот город, и весь мир затонули в воде. А Шошиа все уменьшается. Вот он уже стал не больше моего кулака.

– Шошиа!

И вдруг Шошиа превратился в скворца. Скворец легко перепорхнул с нар на нижний оконный откос и оттуда взглянул на меня, по-птичьи склонив голову набок.

– Что ты наделал, Шошиа!

Скворец свободно пролез сквозь оконную решетку и теперь уже снаружи глядел на меня, словно приглашая последовать за собой.

– Не улетай, Шошиа!

Скворец раскрыл крылья, сорвался с окна и... полетел. Он описал круг над тюремным двором, над административным корпусом, пронесся мимо часового на вышке и взял направление к Арсенальной горе.

– Шошиа-а-а!..

Скворец быстро удалялся. Вот он уже стал похож на маленькую черную точку и исчез, растаял в синеве неба где-то над Кукийским кладбищем...

– Гоголадзе, с вещами!
– крикнул надзиратель.

Шошиа чуть было не хватил удар. "С вещами"? Это... Что же это такое?! Каждому известно: на суд заключенных ведут безо всяких вещей! Кроме того, каждого заключенного заранее извещают о дне предстоящего суда... А тут... Без предупреждения, ясно и коротко: "С вещами!"... Шошиа не шелохнулся, не откликнулся, словно приказ касался не его, а кого-то другого, сидящего в другой камере другой тюрьмы.

– Гоголадзе, ты что, оглох? С вещами приказано!
– повторил надзиратель и, чуть прикрыв дверь, отошел.

– Что... Что он сказал?
– спросил заикаясь Шошиа.

– Зовут тебя! С вещами!
– улыбнулся я.

– С вещами? Что за чудо?!
– спросил он.

– Чудо!
– подтвердил я.

– Кто сказал, что чудес не бывает?

– Я этого не говорил!

– Не ты, так кто-то сказал. Есть чудеса на свете!
– У Шошиа задрожали губы.

– Есть, Шошиа!

– Есть на небе бог!
– прошептал Шошиа, опускаясь на колени.

– Есть, Шошиа!

– Боже великий!
– сказал Шошиа и умолк. Я не знаю, пропал ли у него голос, или он произносил благодарность богу молча, про себя... Он долго молчал, потом быстро встал и торопливо заговорил:

– Говори, где ты живешь? Впрочем, я знаю - Анагская, сорок два! К кому я там попаду? Да, знаю, к твоей матери! Что ей сказать? Ну да, конечно, скажу, что ты чувствуешь себя отлично и чтоб она ждала тебя!

– Чтобы что, Шошиа?

– Чтобы ждала тебя!

– Сумасшедший ты, Шошиа!

– Ничего не сумасшедший! А как ее звать? Ах, да, знаю, Анико, тетя Анико, уважаемая Анико!.. Что еще надо сделать? Кого повидать? Хочешь, пойду к матери убитого, скажу, что не ты его убил?

– Нет, не ходи, Шошиа!!

– Обязательно пойду!

– Гоголадзе, скоро ты там?

– Ну, до свидания, Заза, дорогой мой!
– Шошиа порывисто обнял меня, прижал к груди и сломя голову выскочил за дверь, оставив меня наедине с моим горем, надеждой и сомнениями. Улетел скворец. Улетел Шошиа...

...Теперь я забираюсь на галерку Шошиа, у окошка, и часами, не сводя глаз, гляжу на открытый им кусочек моего города...

...Вот крохотная пивная будка и в ней огромный, толстый продавец. Он похож на вставленный в рамку чей-то недорисованный портрет. Недорисованный потому, что я вижу лишь его контуры, разобрать детали отсюда невозможно... Рядом с пивной - аптека. Бывают дни - аптека пуста, ни души, а другой раз она битком набита людьми. Вот и сейчас - хвост очереди тянется вдоль улицы. Видно, в городе эпидемия гриппа... Чуть дальше - парикмахерская. В каждой парикмахерской есть два-три мастера "пинача"*, которых клиенты избегают. Есть они, видать, и в этой парикмахерской - вот те двое, которые день-деньской сидят на скамейке у дверей и о чем-то мирно беседуют, хотя в посетителях недостатка нет. Иногда к ним присоединяется женщина в белом халате. Это или уборщица, или такая же, как и они, "пиначка"... В шапочном ателье народу обычно мало. Потому, наверно, что люди предпочитают покупать готовые фуражки, шляпы и кепки. И вообще-то головные уборы выходят из моды, полгода люди ходят с непокрытой головой. Раньше шапка считалась у нас символом мужской чести. Может, это правильно, а может, нет. Разве мало в Тбилиси честных, порядочных людей, разгуливающих без головных уборов? Сколько угодно! Вот хотя бы этот гражданин! Что плохого в том, что он без шапки? Ничего! Вот он вошел в аптеку... Вышел... Что-то держит в руке... Лекарство? Да! Положил на ладонь таблетку и быстро отправил в рот. Что? Не лезет в горло? Да вон же пиво, чудак! В двух шагах! Вот так! Подошел к будке, рукой показывает продавцу... Начал пить... Тянет пиво медленно, с наслаждением... Так. Выпил. Заплатил. Задумался. Что же он будет делать дальше?.. Так. Подошел к парикмахерской, заглянул в дверь, потом повернулся, подозвал одного из "пиначей" и вместе с ним вошел в парикмахерскую... Спустя десять минут он вышел, отряхнулся, провел ладонью по лицу... Он сейчас, конечно, пахнет пудрой и дешевым одеколоном... Так... Как же он теперь поступит? Что сделает? А что, собственно, ему делать? Принял лекарство... Выпил пиво... Побрился... Самое время идти домой. Почему же он не уходит? А вот почему - он вошел в шапочную мастерскую! Правильно! Молодец, человек! Купи шапку! Ведь недаром раньше шапка считалась символом мужской чести... В ателье он задержался долго, слишком долго, - я даже подумал, что он, должно быть, там работает. Но нет, он все же вышел из мастерской. Но что это? Он без шапки! Вот, а что я говорил? Сейчас полгорода ходит без головных уборов! Ну и что же? Разве за одно это человека можно упрекнуть в бесчестии! Почему, на каком основании? Или себе, друг, со спокойной душой, топай на здоровье...