— Яна, учитывая все, что происходит, скажи мне, насколько с тобой все приемлемо? Я волнуюсь.

Я помолчала. Подумала. Вот, что ему сказать? Точно не правду.

— Все совершенно приемлемо, — ответила я. — Я вина выпила. Спать буду. И звонок по второй линии.

Звонил Антон, но трубку я не брала. Телефон на беззвучный ставить боялась, вдруг насчет сына из больницы позвонят, поэтому всю дорогу до дома ехала под надоевшую вибрацию. К тому времени, когда добралась до постели, хмель выветрился, а с ним и сон. Часы в коридоре тикали. Я вообще любила эти часы. Они очень мне помогали — я всегда в утренние сборы бросала на них взгляд. А сейчас наводят только тоску и уныние, и спешить мне точно некуда — уехал уже мой поезд. Я встала и выковыряла из них батарейку. Засыпать легче не стало, но отчего-то успокоилась. И даже решила — утром поеду к врачу. Только в частную клинику, не хочу вываливать всю подноготную бабушке одуванчику, терапевту моего участка.

— Анализы нужно сдать, — протянула врач общупав мою грудь. — На гормоны.

— Уже, — отрапортовала я. — Все в папочке на столе.

Женщина усиленно ломала над моими проблемами мозг — даже приятно, что теперь это не только меня парит. Между делом я сбегала в лабораторию клиники и сдала мазок молозива на анализ — сделать обещали сразу же, люблю платную медицину.

— На первый взгляд вы совершенно здоровы, — удивилась врач. — Если не считать того, что гормональный фон у вас, как у кормящей матери. Вы когда ели последний раз?

— Вчера.

— А до этого?

Меня поставили на весы. Заставили раздеться. Снова щупали. Отправили к гинекологу. Я лежала на кресле, раздвинув ноги и с тоской размышляла на тему, сколько денег я тут оставлю. А ведь могла бы их на сына потратить.

В конце концов резюмировали, что у меня нервная анорексия. И что на ее фоне у меня гормональный скачок. Нужно больше спать и больше кушать, а не как я — раз в три дня. Я только хмыкнула — порой спать и кушать уже недостижимо. Назначили мне еще кучу обследований, на которые, я уже знала, не пойду — до того ли мне сейчас. А под конец сообщили, что молоко мое вполне обычное. Здоровое молоко кормящей матери.

Но самое главное — мне дали рецепт на препараты, которые могли мою молочную проблему решить раз и наверняка. А большего мне и не нужно.

В аптеку я заехать не успела — к сыну опаздывала. Лежала свернувшись в постели клубком, пока сын мучил планшет и думала — ну, почему так? Когда я безумно хотела кормить грудью своего ребенка, когда искренне наслаждалась этими моментами тишины и единения, молоко пропало. Потому, что не спала толком. Потому что не ела — некогда и аппетита нет. Потому, что нервничала. А теперь, по тем же причинам молоко пришло.

— Может, таксу? — спросил сын.

— Говорят, таксы самые агрессивные собаки.

— Да ну, — не поверил он.

Щенок, которого у нас еще не было, стал отдушиной. Мы мечтали о нем. Он — символ того, что все наладится, станет хорошо. Наверное, ни одна семья так долго не выбирала себе питомца. Нет, не потому, что мы настолько придирчивы, Илья думаю был бы рад и беспородной дворняжке с улицы. Просто щенка было нельзя. Пока. А мечтать о нем — можно. Поэтому мы целыми часами шерстили сеть и восхищались толстобокими щенятами.

— И умоляю, только не мопса, — попросила я.

День был обычным. Я знала, что плановая химиотерапия подходит к концу — перед пересадкой она более агрессивная, чтобы убить иммунитет и по максимуму уничтожить раковые клетки, подготовить организм к будущей пересадке. И она более короткая по времени, что, как могло в данной ситуации меня радовало. Но я все же не думала, что все будет настолько быстро.

Просто трах-бах и как снег на голову.

— Через три дня, — сказал наш еврейский врач. — Девочке проводили подготовку и через три выброс нужных нам клеток в кровь будет максимальным.

Если я хотела остаться с сыном, мне больше нельзя выходить. Там внешний мир — зараза. Я и так регулярно сдавала анализы и проверялась, чтобы не дай бог не принести какой вирус. А теперь вообще здесь арестована.

И снова не спать. Как спать вообще можно? Илья не волновался почти. Я пришла к выводу, что детская психика куда гибче взрослой. По крайней мере — моей. Илью спасало незнание жизни и вера в то, что все будет хорошо. Он еще жил в счастливом неведении, считал, что вот где-то случаются болезни и землятресения, драмы и страдания, но не здесь. С одним отдельно взятым почти восьмилетним мальчиком ничего страшного случиться не может.

Я поцеловала его бритую макушку. Она была лысой совершенно, но ежик волос уже лез — значит не все выпали. Значит вырастут, хотя уж волосы точно не самая страшная из наших проблем.

Обвела взглядом палату. Пусть и небольшая, но отдельная, хрен знает, сколько это Ярославу стоило. Несколько наших фотографий в рамках — я принесла. Клюшка в углу. Клюшку я тащить не хотела, боясь, что она будет напоминать сыну о том, что ему сейчас недоступно. Но Илья настоял и я сдалась, благо медперсонал был непротив. Они были категорически против мягких игрушек, обилия еды в палате, и, почему-то, против огромного бластера.