"Ну, – говорит машинист, – когда вырастешь – будешь машинистом?"

Я киваю головой и стеснительно отворачиваюсь.

Взрослые смеются, довольные.

Изображение погасло, тишина и темнота вновь обступили Матвея. С нарастающим беспокойством вслушивался он в безразмерное пространство. Ситуация невероятная: находясь неизвестно где, он жаждал услышать голос неизвестно кого в надежде обрести хоть какой-то смысл происходящего! С той же страстью, с какой вначале мечтал избавиться от невидимого голоса, он хотел его теперь услышать. И долгожданный голос раздался:

– Ну, как вы тут без меня? – спросили Матвея с интонацией матери, забежавшей посмотреть, живы ли еще ее дети.

– Жив еще, – ответил Матвей, чувствуя, как с его плеч покатилась гора.

– Жив, конечно, жив, а как же иначе! – торопливо подбодрил его Проводник. – Знаете, у меня тут проблемы по службе, не могли бы вы потерпеть еще немного? Я скоро вернусь, и мы продолжим.

– Конечно, но что мне делать, если с вами что-нибудь случится? – не выдержал Матвей.

– Со мной? – удивился Проводник. – Со мной ничего не случится. И с вами – тоже. Мои помощники контролируют процесс.

Гора с плеч сваливается окончательно. Матвей с облегчением занимает место в зрительном зале на киносеансе длиною в жизнь. Ему только что показали, кто в этом доме хозяин.

6

Вот уж, воистину: "Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам!"

Его самосознание просыпается с первым капризом, первым смехом, первым страхом, первым словом. Всё, что вокруг него, имеет свое имя и связано с ним и между собой цветом, звуком, запахом, вкусом, тяжестью и доступностью, а то, что где-то прячется – например, избушка на курьих ножках, баба-яга, витязь, царевна-лягушка – будоражит воображение. Взрослые для него – идолы, и первый среди них – отец. Матвей растет нормальным, здоровым ребенком с наивным и пытливым взглядом. Может показаться, что он сверх меры впечатлителен, но то мера ленивая, обывательская. Его кожа отдает парным молоком, и всё прочее такое же свежее, незамутненное, непорочное – будь то сонная испарина или прозрачная слюна, мятные губы или жемчужная эмаль молочных зубов, звездная искра серых глаз или соломенный отлив блестящих волос. Неужели он был таким?

Четырехлетний мальчик стоит посреди двора.

К матери пришла подруга, и чтобы я не мешался под ногами, меня вытолкнули гулять. На мне валенки, двое штанов, перехваченная поясом шуба и похожая на шлем шапка. Воротник шубы поднят и обвязан шарфом. От обилия одежды мои движения скованы.

Вокруг меня зимний вечер. Ноздри ломит от морозного воздуха, на концах воротника замерзает дыхание. Воздух пахнет первобытной свежестью. Мне не хочется гулять, и я, поворачиваясь на месте, разглядываю окрестности.

Вот передо мной сарай, где живут несколько кур с петухом и большая свинья Чуша. Почерневшие доски сливаются с черной синевой неба на востоке. За сараем темнеет заснеженный пустырь, за пустырем маленькие деревянные дома теряются в черноте. Мне становится страшно смотреть в ту сторону, и я быстро поворачиваюсь туда, где угасает день.

На темно-синее небо уже взошла белая, полная луна. Рядом с ней переливается перламутровая звезда. Опускаясь к горизонту, небо светлеет и заканчивается багровой полосой. Луна заливает снег серебристо-голубым светом. На ближнем ко мне сугробе вспыхивают искорки снежинок. До меня долетает только скрип снега под ногами, редкий лай собак, да далекие гудки паровозов.

Я долго смотрю на луну, на высыпавшие звезды, потом обвожу взглядом темносиний купол неба, снежные просторы с молчаливыми строениями, желтый свет в окне нашего дома, багровые остатки дня. Ощущение беззащитности перед чем-то огромным, таинственным и непонятным зарождается внутри меня. Внезапно мне становится страшно, и я бросаюсь в дом.

Синяя темнота преследует меня по пятам.

"Хоронят, хоронят!" – кричит кто-то из нас, и мы бежим к окнам. Наш детский сад расположен по пути на кладбище, и дорога со станции упирается прямо в наши окна. Мы расплющиваем носы и, затаив дыхание, глядим туда, откуда на нас надвигается похоронная процессия. Вот стали слышны звуки оркестра, вот уже можно различить фигуры людей. Процессия небольшая и без грузовой машины. Мы пытаемся угадать, кого сегодня хоронят. Проходит минут десять и, наконец, видны люди, несущие на белых полотенцах красный гроб. "Бабушку или дедушку хоронят!" – уверенно говорит кто-то из ребят.

Процессия уже под самыми нашими окнами, и вдруг оркестр после паузы грянул похоронный марш. Рыдающие звуки труб, размеренные удары барабана отбрасывают от окон самых пугливых. Мне становится жутко, но я не подаю вида. Девчонки начинают плакать, и воспитательница, что вместе с нами наблюдает за процессией, спохватывается и отгоняет нас от окна. Переполненные непонятным страхом, мы возвращаемся на стульчики. Процессия огибает ограду детского сада и уходит вдаль, унося с собой затихающие звуки оркестра.

Воскресенье. Жаркий, очень жаркий день.

Полуторка пробирается по избитой, волнистой дороге. В кузове полно людей, среди которых и я, шести с лишним лет. Отец держит меня на руках, рядом – мать. Компания едет на речку, протекающую в тридцати километрах от города. Люди сидят вдоль бортов и на дне кузова. Дорога настолько плоха, что машина порой наклоняется до угрожающего положения. Тогда люди судорожно цепляются друг за друга, за борта, за кабину и за все, что попадает под руку. Женщины повизгивают, мужчины посмеиваются. Кругом веселые, возбужденные лица. Я кручу головой по сторонам и с восторгом рассматриваю мужественные и сильные фигуры мужчин. Все они молоды, как и мой отец, некоторые с ребятишками на руках. Вот один из них ловко соскочил на землю. Отбежав на несколько метров, он что-то срывает и снова забирается в кузов. Вокруг опаленная сибирским солнцем худосочная потрескавшаяся земля. "Знать не можешь доли своей, может, крылья сложишь посреди степей…" – мерещится мне.