Берег был усеян раковинами. У самой воды из песка торчали сухие ребра раздолбанного баркаса. Там же валялся панцирь огромной черепахи, примерно полтора метра в длину и почти метр в ширину. По песку шмыгало бесчисленное количество маленьких крабов, и я случайно с хрустом раздавил одного из них.

Все направления были разными, но одновременно и одинаковыми, можно было идти вперед, в воду, или повернуть назад, к маяку, идти направо или налево. Меня снова охватило чувство освобождения.

Еще пару дней и этот затерянный мир очистит меня от всякой злобы.

На верхушке большой дюны красовался развалившийся сарайчик, над которым гордо развивался дайверский флаг. Значит, мне туда дорога.

Из сарайчика вышел старый араб и замахал руками. «Купаться нельзя. Акулы подплывают близко к берегу». На всякий случай он сделал выразительное движение челюстями: «Ням-ням!»

Я стал искать глазами фосфоресцирующий след, который оставляют за собой акулы. Но его не было. Поверхность океана казалась спокойной и однообразной. Хотелось поплавать.

Под навесом стоял большой деревянный стол, наполовину занесенный песком. Рядом с ним торчало жерло старой английской пушки. Я повесил на него одежду, надел ласты и переместился по замшелым плоским камням поближе к воде.

Было уже пять часов. Солнце клонилось к закату. Крики чаек становились все хаотичнее и вздорней. Теперь они, видимо, приняли меня за конкурента.

Я вошел в воду. На ее поверхности играли красноватые блики заходящего солнца. Мелькнула тень крупной рыбы. Везде плавали медузы, расплываясь лиловыми кольцами. Галька на дне складывалась в буквы незнакомого мне алфавита. Издеваясь над собой, я подумал, что это еще одно послание из прошлого.

Отплыв на двадцать метров от берега, я наткнулся на прутья решетки от акул в палец толщиной. И повернул назад.

На отмели я зарылся в бившие меня волны. Не хотелось выходить. Но солнце уже почти скрылось за горизонтом. Береговые холмы отбрасывали длинные тени.

Мокрые волосы лезли мне в глаза, и я не сразу нашел свои вещи. Рубашка была все еще мокрая от пота. Я стряхнул с нее песок и принялся крутить над головой.

С океана налетел легкий бриз, покрыв мое тело пупырышками озноба.

Только тут я заметил, что ветер раскачивает развешанный на кустах женский купальник. Модный и, похоже, очень дорогой.

На ресепшн лежал ключ и адресованная мне записка. «M-р Лоуренс, располагайтесь, ужин в восемь часов».

Как потом оказалось, я занял один из двух люксов на втором этаже. Две комнаты со старой мебелью, ванная комната с умывальником и душем и туалет, не больше телефонной будки.

Я тщательно побрился над треснувшей раковиной, надел темную рубашку, светлый костюм, повязал галстук платочным узлом и остался собой доволен.

Пора было идти ужинать.

После недолгого раздумья я вынул из сумки револьвер и сунул его под матрац. После чего спустился в гостиную.

Гостиная была выдержана в английском стиле, где в пять часов подают чай. Высокие потолки с великолепной лепниной, стены, выкрашенные в пастельные тона. Вдоль стен понаставлены старомодные шкафы. Глубокие кресла, стулья с высокими спинками, темный резной комод. Тонкая кожа обивки явно скрывала конский волос.

На большом массивном столе красного дерева, накрытом льняной скатертью, были разложены столовые приборы на трех человек: старинный фарфор, серебряные ножи и вилки.

На окнах висели тяжелые шторы из зеленого бархата.

Я сел в кресло. С потолка свисала старинная люстра. Горел камин и несколько настенных ламп, дававших призрачный зеленоватый свет.

Никакого намека на двадцатый век. Даже свечи были из воска.

В конском волосе обивки я кое-что понимал. Мой дед по приезде в Латвию после войны получил квартиру сбежавшего буржуя, со всей мебелью. Часть этой мебели перешла к моему отцу. Мы жили бедно, и из протершейся обивки дивана и кресел пучками торчал конский волос. Он преследовал меня все детство. Когда мы эту мебель продавали одному еврею, он чуть в обморок не упал.

Я встал и отдернул штору. Об оконное стекло бились ветки акации. Море играло темными переливами. На далеком изгибе берега спорадически вспыхивали бесконечно малые огоньки.

Возможно, за окном была та самая акация, которая четыре года назад привиделась мне в заснеженной Риге.

Я снова сел в кресло и стал ждать. Свет от камина растягивал мою тень, сверкал на столовом серебре и бросал отсветы на высокие стены; его огненное отражение горело в окне, словно снаружи погибал охваченный пожаром город. Все это было очень необычно. И я бы нисколько не удивился, если бы все это просто растворилось в воздухе как наваждение.