А дел то за Зиму накопилась, – тьма-тьмущая. Теплицу всю снегом привалило – поприжало, в крыше ветродуй поселился, печка, и та проказница коптить начала окаянная. По чуть-чуть, помаленьку, вроде бы и незаметно, а с иного боку поглядишь на это, так и понимаешь что угореть ночью можно на раз-два.... Протопишь избу хорошенько, заснёшь в тепле разомлевши и кирдык! Не заметишь как в бесплотного Боохолдоя ( Бесплотный дух бурятского шаманизма – дух, в который переходит душа человека после насильственной смерти )обратишься.... Фёдор Иннокентьевич ещё раз перекрестился. Тьфу, тьфу, тьфу, что ж тут за место такое, что мысли такие дурные в голову лезут.

Но, как говорится, мысли – мыслями, а Зимушка и вправду в этом году лютая выдалась, с колючими метелями, вьюгами! Бывали порой и оттепели, дадут чутка теплу порадоваться и тут же морозцем за тридцать хрясь тебе по мордасам и снегопад за шиворот. Давно такой чехарды не было! Проснёшься бывало посреди ночи, лежишь, одеялко тяжёлое, ватное на себя тянешь, что бы потеплеё было, поуютнеё. Думаешь про себя, по что же ты проснулся Фёдор Иннокентьевич? А потом вдруг доходит – Зимушка проказница к тебе в хату ломится. Нагло так, без спросу. Щеколдой гремит-грохочет, меж ставень воет-подвывает, а уж что с дымоходом творит и говорить при иконах грешно! Приходиться кряхтя вставать, искать впотьмах стоптанные тапочки, и похрустывая старческими косточками, брести к дверям. С Зимушкой шутить не стоило. Если уж вознамерилась она к тебе в гости попасть – будь уверен рано или поздно попадёт. Она ведь настырная, в любую щель просочится! И не то страшит, что пятки, да нос наморозит, а то, что не одна Зимушка ходит, а с товарищами.... нехорошими товарищами. Может и Сабдака ( Злой дух Бурятского Шаманизма – потревоженный «Хозяин местности») из Тайги привести с собой, и Шатуна лютого да голодного. Кому это мракобесие надобно? Вот поэтому и приходилось вылезать из нагретой кроватки, и брести до двери, где всегда стоял наготове старый топорик. Подхватив его, Фёдор Иннокентьевич, двумя мощными ударами загонял поглубже засов в любовно промасленные салом петли. Дело сделано. Теперь Зимушке не пробраться к нему сквозь дверь! Аккуратно прислонив топорик к стене, Фёдор Иннокентьевич бредёт обратно к кровати, по дороге расшевелив кочергой заснувшие было угли в ладной печурке из старого ещё советского кирпича. Стоило бы ещё подбросить им поленце по хорошему, да сна уже осталось часа на два, так что и одеялка вполне хватит что бы не застыть. Дрова – дефицит! Дрова экономить надобно. В этой глухомани дрова главная валюта. В зимнюю пору естественно. Летом дровяная валюта резко падала в цене, уступая место семенам, да сготовленной с весны рассаде. У кого огород богаче, тот и барин! А вот порох, соль да сигареты всегда держались в цене, хоть зимой, хоть летом. На них можно было в любой окрестной деревеньке купить все что душе возжелается. Единственной проблемой было то, что до ближайшей деревеньки было ни как не меньше сорока вёрст. Самому гулять в такую даль было не с руки, а в гости кроме Зимушки, никто обычно и не захаживал. Ведь навряд ли какой грибник али охотник забредёт по своей воле в эту глух-глухомань, заблудившись ежели только, но и такого давно не случалось.

Улёгшись в обратно кровать, Фёдор Иннокентьевич закутывался в одеяло и быстро проваливался в сон лишённый сновидений.

Просыпался он обычно около десяти. Фёдор Иннокентьевич был совой, ложился поздно, ибо раньше полуночи ну ни как не мог заставить себя подойти к кровати. Телевизор в этой глуши был чудом невиданным, а старенький радиоприёмник давно уже сожрал все заготовленные для него батарейки, и теперь молчаливо восседал на полке, рядом с банками солонины и мешками полными сушёной ягоды и орехов. Радиоприёмник Фёдор Иннокентьевич любил, но не из-за того, что тот давай ощущение цивилизации. Фёдор Иннокентьевич любил радиоприёмник за музыку! Он мог слушать её часами. Жаль, что с каждым годом хорошей музыки становилось все меньше и меньше, но, если хорошо постараться и покрутить засаленную рукоять настройки, вслушиваясь в треск и монотонное шуршание помех, то можно было услышать отголоски той самой доброй музыки родом из его юности. Музыки, от которой тебя мгновенно переполняла блаженная благодать, а пела душа стремительно взмывая высоко в небо, веселясь и улыбаясь от счастья. А ещё, Фёдор Иннокентьевич очень любил стихи. Но не читать, а писать. Нет, чужие ему тоже очень нравились, но все же он больше тяготел к написанию своих.

В самом укромном уголке избы он прятал старенькую тетрадь. Любовно обмотав её ветошью, Фёдор Иннокентьевич неизменно клал тетрадь в небольшой чугунок, и плотно притворив крышку, придавливал её сверху каменюкой размером с кулак. – «Что бы мышь не погрызла! Нечего ей стихи мои читать! » Тетрадь была обычная – школьная, толстая, та что с пружинкой, на девяносто шесть листов, пиши – обпишись, но, стихи давались Фёдору Иннокентиевичу с большим трудом, то музу порошей унесёт к Ангаре, то вдохновение в Тайге заплутает. Но Фёдор Иннокентьевич ни сдавался. Каждый морозный вечер он слюнявил во рту огрызок карандаша, и старательно выводил строчку за строчкой чередуя близкий к мелодике его сердца – хорей, с железной поступью ямба. Дактиль и амфибрахий были верхом его желаний, но пока ещё витали далеко за приделами его творческой вселенной. И как справедливо считал сам Фёдор Иннокентьевич, пока он не покорит эти две вершины божественного трехсложья, называть себя Поэтом было бы кощунством и неуважением к такой тонкой материи коей являлась сама Поэзия. Ведь Поэзия в его понимании было искусство многогранное и всеобъемлющеё, а не вот это…

Шёл я шёл

Пришёл – опушка

Снег пошёл

Течёт речушка

Свет луны

Куда ж идти

Заплутал я

Помоги!

… Рифма вроде имеется, а не стихи это – сущая бессмыслица и профанация!

Сразу после пробуждения, Фёдор Иннокентьевич неизменно разглядывал наструганные стропила, пытаясь найти новые завитки, что старательно рисовал для него по ночам его друг Короед. У Короеда тоже имелся друг – Шашель.

Шашель был дюже шумный, бесцеремонный, назойливы, старик его крайне недолюбливал. Шашель работал грубо, был прожорлив и не оставлял после себя таких дивных рисунков, как Короед. Найдя новые завитки, Фёдор Иннокентьевич довольно улыбался. Старается друг, не забывает радовать старика.

Сбросив остатки сна, можно было и подниматься. Распалить пожарче угли, вскипятить воду на чай, вытащить с морозного погреба чутка заготовленной с осени оленины к обеду. Можно и рыбиной себя побаловать, но чай не четверг нынче, да и мало её осталось, лучше поэкономить. Зимой ведь не находишься на рыбалку. До Ангары пол дня пути. Туда не спеша, с ночёвкой идти нужно, сразу же после нереста, когда жаркие июньские деньки чередуются с короткими, полными покоя и умиротворения ночами. Вот тогда рыбалка – это рыбалка!

Напившись обжигающего, душистого чаю, заваренного из собственноручно собранных целебных трав, Фёдор Иннокентьевич довольно фыркнул. Как бы он не экспериментировал с травками всякими да различными, а на выходе всяко одно выходило – чай Добрый: наваристый, душистый, забористый, сон как рукой снимал, да бодростью на весь день заряжал, хоть в магазине продавай такой чай, хоть в аптеке, нарасхват будет! И лекарства многие заменит и жажду утолит! В нем и тонус, и долголетие, и витамины – чабрец, бадан, мята, и всё, всё, все что Тайга по доброте душевной жалует тем, кто хочет с ней жить в согласии да мире.

Прожевав слегка разогретый прямо на углях кусок оленины, Фёдор Иннокентьевич, допил чай, поднялся, и глянув на висящие на стене часы, принялся одеваться.

На часах было ровно десять, прекрасно! Как говорится – точность вежливость королей. Но в случае Фёдора Иннокентьевича было одно весьма примечательное «но». Часы давно не ходили. И во сколько бы он не собирался выйти из дома – он всегда выходил вовремя! Ровно в десять. Что делать далее, и во сколько Фёдору Иннокентьевичу было без разницы, но вот выйти из дома ровно в десять, он считал верхом пунктуальности и самоорганизации.