– Как угодно. Я тогда проверю днище – мало ли, вдруг Джек что-нибудь пропустил, – пожала плечами Эрнеста, и Дойли согласно кивнул. В подобных сомнениях был резон: от бывшего офицера тоже не укрылось, что Рэдфорд с утра был заметно бледен и от него слегка – но непривычно: их капитан никогда не позволял себе пить с утра – несло характерным терпко–душноватым запахом неразбавленного рома.

Впрочем, состояние не без оснований не слишком горячо любимого им Джека не слишком беспокоило Эдварда: странное ли для пирата дело опрокинуть кружку–другую в честь благополучного выхода из шторма? Не в королевском же он флоте, чтобы сдерживать себя из страха перед наказанием… странно даже, что это случалось прежде не столь часто – Эдвард безуспешно пытался отогнать от себя пакостно–назойливую мысль о том, что встречал за время службы во флоте офицеров, пивших и обращавшихся с матросами ничуть не лучше, а может, и хуже самого Рэдфорда. Раздосадованный, он почти швырнул остатки парусины в мешок, размашисто перекрестил его веревкой и уже собирался выйти из отсека, когда услышал сквозь переборки непонятный шорох.

– Эй, кто здесь? – на всякий случай позвал Эдвард, потянувшись к принесенному с собой фонарю. Крысы, должно быть, на таких судах их всегда полно, поспешно решил он, но голос разума настойчиво повторял, что звук был слишком громким для крысы и явно мог быть издан лишь существом заметно крупнее…

Соседний отсек оказался заперт – хотя Дойли отлично помнил, что Джек категорически запрещал подобное, доказывая, что воровать все равно особо и нечего, а вынуждать матросов каждый раз бегать за ключами к Макферсону нецелесообразно. На всякий случай Эдвард все же постучал по двери отсека – сперва костяшками пальцев, затем уже кулаком:

– Эй, у вас все в порядке? Может, откроете?

Ответом ему послужила тишина – настолько гробовая, что на какой-то момент мужчина даже усомнился: быть может, тот случайный звук ему просто померещился? Но затем в отсеке что-то отчетливо скрипнуло, проскребло по доскам пола, и раздался странный, почти жуткий стон, больше похожий на невольно вырвавшееся из груди сдавленное рыдание. Эдвард, похолодев, с остервенением забарабанил кулаком в дверь.

– Мистер Дойли! Вы что творите? – донесся до него с противоположного конца коридора голос Эрнесты. Даже в густо–буром полумраке было отчетливо видно, насколько она казалась растерянной и взволнованной.

– Там кто-то есть. Что-то происходит! – сцепив зубы, Эдвард снова дернул на себя позеленевшую медную скобу. Мгновение Эрнеста колебалась, затем быстрым шагом направилась к нему и решительно постучала в дверь.

– Что там такое? Вы что-нибудь слышали? – взволнованно спросила она и снова хлопнула по двери ладонью. В отсеке молчали. – Надо позвать на помощь, – уже тише и тверже прибавила она, но Эдвард просто отступил на шаг назад:

– Отойдите!

Во рту у него внезапно стало сухо, виски разом заныли с новой силой: а ну как не получится, и он снова, уже окончательно, опозорится перед своей вечной настойчивой заступницей? Но хлипкая дверь послушно задрожала под его плечом, всхлипнула, пытаясь устоять – и распахнулась с жалобным взвизгом. Сухого стука упавшей на пол оторвавшейся щеколды он уже не услышал.

В отсеке на переброшенной через потолочную перекладину веревке, словно мелкая рыбешка, попавшая на крючок, болталось, изгибаясь с жуткими хрипами, полуголое худое тело, и Эдвард, с ужасом уставившись на него, даже не заметил, как успел споткнуться об опрокинутую табуретку и едва не рухнул на пол.

– Быстрее, помогите его снять! – Эрнеста, соориентировавшись быстрее него, уже метнулась к неудачливому самоубийце и подхватила под колени, ослабляя давление веревки. Эдвард, задыхаясь, подобрал табурет, кое-как установил его ровно и, взобравшись на него, принялся негнущимися пальцами развязывать узел петли. Как только веревка ослабла, тело, поддерживаемое ею, тоже обмякло и тяжело навалилось на плечи Эрнесты; впрочем, девушка, стиснув зубы, лишь крепко ухватила его за запястья, не давая схватиться за отмеченную длинной темной бороздой шею:

– Нельзя! Ртом, ртом дыши! Как можно глубже и сильнее… – уложив его на пол, она обхватила его за плечи, пытаясь сдержать продолжавшиеся конвульсии – к прежним хрипам теперь прибавлялись глухие рыдания, становившиеся все громче с каждой секундой. Когда спасенный каким-то удачным движением повернул голову, Эдвард узнал в нем Карлито – мальчишку–итальянца, служившего на «Попутном ветре» юнгой второй год подряд. Удивительно красивый, – настолько, что, пожалуй, уступал в этом отношении разве что Генри – веселый и сообразительный, вьюном вившийся вокруг старших, он один пользовался хоть сколько-нибудь человечным отношением к нему Моргана – но, если тот был не в духе, то и выносил от него побоев и оскорблений больше всех остальных. Уже не раз и не два Дойли замечал синяки и ссадины на теле мальчишки, но, как и все остальные, предпочитал не обращать на это внимания – тем более что сам Карлито, хоть порой и кривился от боли при каком-нибудь неловком движении или прятал темно–фиолетовые следы на плечах и запястьях, чаще всего поступал так же.

Однако на сей раз рулевой, похоже, превзошел самого себя: многочисленные отпечатки чужих пальцев покрывали не только плечи и запястья, но и всю кожу рук, виднелись на шее, и Эдвард, цепенея от ужаса и ярости, заметил их даже сквозь разорванную до бедра правую штанину чуть выше колена мальчишки. Карлито был без рубашки, и на его спиге тоже отчетливо виднелись свежие синяки и кровоподтеки прямо поверх только-только начавших заживать следов плети.

Однако больше всего удивила Эдварда Эрнеста: быстро и цепко оглядев Карлито, она сразу же сняла с себя жилет и накинула на содрогающиеся от рыданий плечи юноши, осторожно обняв его при этом и незаметно опуская его голову себе на колени.

– Ну, ну, малыш, тише, – необыкновенно ласково зашептала она, отводя от его лица спутанные темные кудри и открывая новый жуткий кровоподтек на правой скуле. – Это Морган, да? Это он с тобой сделал? – На ее бледном, без единой кровинки лице медленно загоралось какое-то страшное, исполненной самой лютой ненависти выражение, однако именно сейчас Дойли даже не подумал встревожиться: ее ярость лишь восхитительно дополнила жгущее его изнутри желание немедленно сломать что-то, изорвать в клочья, убить, наконец – лишь бы только не молчать и не продолжать носить в себе тяжелое бремя гнева. Карлито будто почувствовал это: весь дрожа и захлебываясь рыданиями, съежился еще больше, закрыл голову руками: