Дом Фауста
вернуться

Дынкин Михаил
Шрифт:

«Служил Гаврила банкоматом…»

Служил Гаврила банкоматомдля хитрой маленькой жены.Он сам себя забрил в солдатыи сжёг последние жирыв боях под городом Неровно(сплошные ямы и бугры),когда воздушные паромы,согласно правилам игры,сопровождал на дирижабле.А как окончилась война,стал кавалером Алой Жабы,вольноотпущенником начетыре стороны, но этоизлишне, если напрямик.Вооружённый пистолетом,Гаврила – правильный старик —в ушитом дембельском камзоле,так под Неровно и осев,несёт отборных инфузорий,размером с взрослых карасейна местный рынок. Глянь, как бойкоидёт торговля в наши дни,и волосатую ладонь-каза новой дозой протяни.Ты тоже был железных правил,служил в Неровно палачом,не уважать себя заставили не жалеешь ни о чём.

«Было у старика три сына: старшой – живой…»

Было у старика три сына: старшой – живой,средний – покойник, а младший – нестроевой.Или наоборот. Так ли, эдак, тоска берётдумать о том, как тот старик живёт.Значит, не нужно думать совсем-совсем.Да ведь и сыновей-то на деле семь.Мёртвые ли, живые – одно лицо.Это у них впервые в конце концов,чтобы на свет рождаться и умирать.Сёстры зовут их: «Братцы, айда гулять!»Были, видать, и дочки у старика.Автор дошёл до точки. «Пока-пока!» —крикнул, на воздух вышел, вернулся. Упс,чуть не столкнулся с мышью, разбил графин.Смотрит, сидит на печке огромный пупс,пьёт из железной кружки чаёк-чифир.«Как тебя звать-то, милый?»«Меня? Илья!»«Где твои сёстры, братья, семь я, семья?»Пупс говорит: «Будь ласков, плесни чайку.Это другая сказка, а ты – ку-ку».

«Ехал Ваня на сером волке…»

Ехал Ваня на сером волке из сказки в сказку.И в одной из сказок волк превращался в таксу.А в другой сам Ваня волком был по сюжету.Что ни утро, рядом с очередною жертвойпросыпался, кашлял кровью ли, акварелью…Поначалу страшно, а потом параллельно.А совсем в финале голос звучит за кадром:«Ехай дальше, Ваня, даром что ты ликантроп».Он и едет дальше, что остаётся делать?А всего тех сказок, кажется, двадцать девять.Я люблю шестую за тишину сплошную,за бессобытийную беспредельность.

«Плавал Ваня на печи по реке…»

Плавал Ваня на печи по рекеза кощеевой волшебной иглой.Видел Ваня паровоз в тупике —к лесу передом, к платформе углом.Видел фермы овцеводческиеи колхозы хоть шаром покати.Видел череп на зацветшем копье,а под черепом – катал и кутил.Так у Вани тяжело на душе,что душа его вся в пятки ушла.Станет плакаться в жилетки ершей —набирают в рот воды кореша.Скачет Ваня на железном горшке,запрягает волновой паровоз.Облетает у него на башкевялый кустик побелевших волос.И не парень он уже, а старик —прячет скуку за усмешкой кривой.Даже если на ногах не стоит,ты на кончике иглы у него.

Дурачок

Вывел Ваня коня за деревню,лёг в траву, закурил самосад.В фантастических рыбах деревьянад Ванюшей, сверкая, висят.Облаков проплывает армада.Самолётик буксует в заре.Возвращаются ведьмы с парада,те на швабрах, а те на зверье,занесённом в Прекрасную книгу,всё листал бы её и листал:волкодлаки, драконы, шишиги,саламандра и дева-лиса.Осыпают дриады Ванюшуизумрудами ласковых глаз:«Ты отдай нам бессмертную душуи получишь любую из нас».Страшно Ване, и странно, и в то жевремя весело, зубы торчком,бормотать: «Благодарствую, Боже,лучше нету, чем быть дурачком».

Деревня

Там, на речке, придуманной кем-то,ловят рыбу бухие кенты.Пахнет воздух сырою плацентой.Распускаются в небе цветыголубые с зелёным отливом.Дом на сваях бредёт по песку.А внутри человечек плешивыйрубит мясо любимому псу.Неказистый совсем человечек,от горшка не видать ни вершка.Пёс кладёт ему лапы на плечи,валит на спину, дурья башка.Есть другие, конечно, дома там:в тех бранятся, а в этих молчат.А на пристани чёрт бородатыманекдотом смущает девчат.Вылезают кенты из байдарки.Перегаром разит за версту.Затаились ликантропы в балке,ждут, когда отлучится пастух.«Третий год провожу как в бреду яв этих гиблых местах… Без обид,отпусти меня в город, колдунья!»«Отпускала уже, – говорит. —Ты уехал и сразу вернулся.Сел на стул, покачал головой,сам не свой – ни костюма, ни пульса.Я заплакала, крикнул: не вой!»

«Потемнели листья виноградные…»

Потемнели листья виноградные.Трижды выпал дождь из саранчи.Толстые опричники прикладамивыбили всю душу из печи.Вот тебе и небо карамельное,небушко ванильное твоё.Помнишь, мать звала тебя Емелею,наполняла тазик до краёв?Мыла, приговаривала, сыночка,быть тебе наездником печным.Где ты, мама, бабочка, кровиночка?Отзовись, родная, не молчи.У царя семь пятниц на неделе – он,даже если милует, казнит.Смотрит из окошка привидение,вывалив раздвоенный язык(не поймёшь – принцесса ли, кикимора).Щука же ершонка потрошит;наврала с три короба и кинула…Видишь, мама, печка без душиползает на брюхе каракатицей,дыма околесицу неся,а устанет – по наклонной катится?Вот тебе и сказка, мама, вся.

«Где два волка – степной и морской…»

Где два волка – степной и морской(вариант: мизантроп и ликантроп),тот с цинизмом, а этот – с тоской,ставят жизнь на краплёную карту,ибо что в этой жизни, чтоб имне поставить родимую на кон?Бутафория, матрица, дым.А на большее кот не наплакал.Над оврагами стелется пар.Горизонт заслоняя, клубятсяоблака из овечьих отар.Эти овцы волков не боятся.Эти овцы, коварны и злы,пастухов затоптали намедни.А в деревне козлы не козлы,но заблеяли, слышишь, к обедне.Мечут вороны перья-ножи.Выползает из логова кобра…Спрячься, Серый, и карты прижмипоплотней к выступающим рёбрам.