Молодой художник Артем приезжает в Севастополь, где жил когда-то. Его обнимают бальзамические струи юга и нашептывают приятные воспоминания. Артем мечтает накопить на яхту, чтобы отправиться в кругосветное путешествие. Он снимает небольшую хибару на улице Гавена, знакомится со старым лодочником и арендует у него ялик. По утрам Артем отправляется удить бычков и скумбрию на небольшой лодке. Однажды засидевшись на отдаленном утесе, он не заметил, как надвигается буря. Артем попадает в шторм, пытается выгрести к берегу, но шквал относит его в море. С трудом Артему удается выбраться на небольшой утес. Лодку разбивает о камни, и Артем остается один среди бушующего моря. На рассвете в тумане Артем замечает неподалеку от островка яхту. Артем бросается в море, доплывает до дрейфующей яхты и забирается на борт. Оказывается, что на судне никого нет. Обыскав помещения, Артем находит в кокпите странную карту с таинственной отметкой в районе Балаклавской бухты. Артем возвращается на яхте в порт. С пирса ему машет рукой незнакомая девушка. Вскоре Артем попадает в очень неприятную историю, а люди, окружавшие его, совсем не те, за кого себя выдают.
1. Улица Гавена.
Сухой плющ украшает старые стены. Ветры изрыли теплый инкерманский камень. И весь он теперь покрыт норами мелких насекомых и жилищами пчел. Город разбежался и растянулся возле моря, в утесах скалистых берегов, в путанице промасленных бухт. Он поднимается на Холм Беззакония щербатыми лестницами и сбегает вниз козьими тропами.
Черепичные крыши утопают в крепких кронах тисовых рощ. Иглами вросли в небо нежные, стройные кипарисы и строгие пирамидальные тополя. Тесно прижимаются друг к другу старые, каменные дворы, полные кошек и рассыпанных по полу греческих орехов. Среди платанов ветер шелестит сухой листвой и разносит запах рыбачьих снастей и водорослей.
На рассвете море едва качается, объятое голубым серебрящимся туманом. В полдень набегает волнами на берег, сияет, подсвеченное золотым палящим солнцем. И только ночью становится самим собой, отражая блеск сигнальных фонарей, зажженных на рейде.
Днем за высокой решеткой видны борта военных кораблей. Желтое пиво в пузатых кружках пенится на исчерченных проклятиями и признаниями в любви деревянных столах. Морские офицеры в белой форме флегматично переставляют шахматные фигуры.
Белые стены равелинов наискось разрезаны тенью и солнцем. Сухая трава шелестит в бойницах. Сквозь плиты пробивается настырная полынь. Чайки мокрыми лапами топчут чугунные шары, вышедших в тираж, пустых мин. Черные бока в разводах ржавчины. В трещинах камней извивается колючий куст держидерева. Алый сок ежевики на губах.
Таким запомнился мне Севастополь – город моего детства. Город абсолютного счастья. Город русских моряков. Когда же всё изменилось? Мы переехали в маленький, северный провинциальный городок. И всё пошло наперекосяк.
Мы ехали вдоль серых полей, с выжженными клоками земли. Вагоны поезда были исхлестаны дождем. Серые капли бежали по оконному стеклу. И все это словно было предзнаменованием наступающей катастрофы.
Мы прожили в этом сером городишке не более полугода и родители развелись. Я ходил в новую школу и мне там не нравилось. Я часто вспоминал нашу жизнь у Чёрного моря. Там я всегда был окружен разнообразными и доброжелательными людьми. Теперь я ощущал вокруг себя абсолютное безлюдье. Я не был влюблен ни в одну из девочек моего класса. Еще отвратительнее были мальчишки. Все они напоминали мне мелких, тупых, агрессивных обезьян.
Из школы я сбежал, сбежал в художественное училище. Закончил его, но работы в городе для меня не было. Нужно было мыкаться, выискивая заказы, батрачить на угрюмых, жадных, провинциальных кулачков. Это было отвратительно!
Мать и сестра с ее мужем не давали мне покоя. Я был даже рад за отца, что он сбежал из этого вертепа. Хотя бы один из нас был счастлив. И тогда я решил, что одиночество лучше, чем вечное сплетение в клубке взаимных обид, неадекватных и утомительных. Опостылевшие семейные раздоры почти довели меня до психического заболевания. Я больше не хотел быть ни их свидетелем, ни невольным участником. За окнами сеялся дождь. Казалось, что октябрь в этом проклятом городишке не кончается никогда. И в этот момент я решил накопить к лету денег и вернуться в Севастополь. Всю зиму я посвятил поисками работы и нашел приличный заказ на реставрацию старого храма.
Поезд протиснулся сквозь ущелье Инкермана. Казалось, меловые скалы подступают к составу так близко, что опасно вытягивать руку из вагонного окна – можно разорвать ее о несущиеся мимо камни. В вышине жарко горело солнце. Яркой триумфальной медью сияли оранжевые выступы, с вкраплениями малахитового мха на отрогах.
Поезд по дуге миновал маленький севастопольский вокзал и замер. Молодая луна низко висела над городом, и нежный свет её играл серебром в неглубоких лужах. Недавно прошел дождь. Пахло влажной южной порослью. И от этого кружилась голова.
Я расположился в привокзальном парке. Постелил на мокрую скамейку куртку и бросил рюкзак. Ночь не задержалась. Луна побледнела и выцвела, загорелись звезды, но их скоро закрыл рассветный туман. Вместе с течением звезд ночь шла к рассвету.
Неподвижные облака чуть подернулись пурпуром. Над городом царила неподвижная, мечтательная и абсолютная тишина. Багряным веером лежала заря на тумане, который словно стекал с кустов и деревьев, пока не взошло и не пригрело землю спокойное солнце.
Зашевелись дворники и служащие вокзала.
И вот уже сверкает над головой бездонное небо. Только в одном месте остановилась стайка облаков: мелких и тонких. От их пронизанной светом белизны веет недолгой, утренней прохладой. Легкий шелест идет по тисовым кустам, и уже назойливо звенят мошки, кружась перед самыми глазами. Тени акаций пляшут на белых стенах.
У милой, интеллигентного вида, старушки я снял небольшую хибару на отшибе улицы Гавена. Жилище не ахти, зато отдельный вход и небольшая верандочка с шезлонгом. Комнатушка, в которой я поселился, была под стать своей хозяйке. Здесь словно пересеклось несколько эпох. Древний, лакированный буфет царского времени вполне спокойно существовал с обоями советской эпохи. На подоконнике цвела азалия, и мохнатая пчела осторожно перебирала ее нежные лепестки. В открытое окно солнце напустило целую стаю озорных зайчиков, они отразились от зеркала, и весело скакали по обоям. Ветер проносился по комнате. Струи света бегали от ветра по стенам, перескакивали с вазы на золоченую раму, с рамы на лакированный бок буфета, били золотым веером по нежного цвета шторам.