Девушка забрасывает тяжелую ношу на кровать, сквозь разделяющее их пространство чувствуя, как свербит оставленный фолиант по нервам. Стискивает зубы. Но нет, моего терпения тебе не сломить. – думает она и, включая компьютер, устремляется во Всемирную паутину.

Спустя пару часов, изнемогая от тупой боли в одеревеневших мышцах, Реджина встает из-за рабочего места и выходит на террасу, примыкающую к фасаду дома. Прохаживается по ограниченному периметру, будто бы разминаясь. Достает пачку сигарет и облегченно закуривает, откинув голову. На небе проступают звезды, духота мерно сгущается. Скорее бы, – мысленно просит девушка у небесной тверди.

Она неспешно докуривает, возвращается в свою обитель из четырех стен, взгляд диким зверем упирается в приоткрытую сумку, в чьих недрах преспокойно выжидает своего часа зачарованная книга в черном переплете. И тут героическому самообладанию Реджины приходит конец.

* * *

Раймонд Вашерон был разбужен в четвертом часу утра, самом неприличном для звонков времени суток, дребезжанием стационарного телефона, грохочущего, как призыв ангельской трубы к мертвым, что должны восстать. Мужчина рывком поднялся с кровати, в единую секунду вернув сознание из мира грез в беспощадную реальность. Телефонная трубка поджидала его на заваленном бумагами столе.

– Церковь Сант-Греал, преподобный Вашерон, O.P1., слушаю. – произнес он более хрипло, чем рассчитывал.

На другом конце линии раздается умиротворенный голос, приятный своими тембрами.

– Раймонд, к тебе есть дело. – и говорящий явно не был озабочен мерами приличия.

– Кардинал Честертон, Ваше Высокопреосвященство…– догадаться о том, с кем идут переговоры, не составило труда.

– Выезжай в самый наикротчайший срок. Все подробности узнаешь на месте. – собеседник, назвав адрес, дал отбой.

Покой мне только снится, но за неимением сна ожидается в гробу, – думает преподобный и прежде, чем направиться в комнату, служащую ему смежной ванной, успевает поставить на газовую горелку нехитрую посудину, сдобренную тройной порцией кофе.

Скрывшись за тяжелой дверью, он, скинув ночную сорочку, подставил жилистое тело гончей под обжигающе ледяные потоки проточной воды, поступающие прямо из Темзы. Благо, еще в начале XIX столетия добрые люди додумались поставить фильтры, кое-как очищающие водяную муть, бушующую и в реке, и в трубах. Совершив утреннее омовение, он переступил через бортик, и в полутьме, царящей в комнате, столкнулся с собственным отражением в зеркале напротив. Непроизвольно поморщился. Намылил лицо, взял в руки опасную бритву, тщательно выскреб двухдневную щетину, стараясь не отводить взгляда от потухшего взора своего двойника. В углах его рта пролегли глубокие морщины – отпечатанная горечь в человеческом облике. По вискам спадающих прядей еще мокрых волос, с которых сбегали острые капли воды, пролегла седина. Темные глаза отливали холодом бездонных тоннелей, смешанным с мертвенным смирением. Некогда горящие внутренним жаром, с годами они становились все более застывшими, вбирая в себя усталость прожитых лет. Некрасивое лицо, словно выточенное из камня, с выделяющимся хищным профилем, неприязненно усмехнулось в зеркале. Что же, кофе, думается, поспел.

Он вышел, скрывая худобу за полами халата, и, оказавшись в своих апартаментах, снял небольшой чугунный котелок с горелки, плеснул черную, бодрящую жидкость в кружку, всегда бывшую под рукой, и энергичным маршем подошел к столу. Под бледной рукой вспорхнули бумаги, оставленные накануне, расчистилось пространство и – хвала небесам, – обнаружилась искомая пачка сигарет. Мозг лихорадочно соображал, собирая разрозненные данные в попытке предугадать суть очередного кардинальского поручения. Чем была вызвана такая срочность? Новые легионы? Вселение? Особо сложный прецедент одержимости? Массовой одержимости? Он чувствовал, как тупая боль свербит в висках. Да здравствует гемикрания, почетное проклятие Понтия Пилата, Шопена и Фридриха Ницше!

Вашерон сделал глоток, вкус кофейного напитка непосредственно поставил его перед категорией страдания. Это утро не сулит ничего хорошего. Впрочем, как и каждое утро каждого нового дня. Преподобный закурил, разбавляя горчайший вкус кофе чадом табачного дыма.

После беглого и более чем нездорового завтрака он открыл платяной шкаф, выдворяя на свет божий свое пасторское облачение. Скинул халат, натянул черные брюки, рубашку специального покроя, не предусматривающую классического ворота. Вместе него преподобный заковал горло в колоратку – белую полосу жесткого материала, отороченного черной тканью. Вот он – ошейник раба Господа, денно и нощно стоящего на страже и исполняющего Его волю. Болезненная усмешка на лице Вашерона повторила предшествующую. Поверх преподобный накинул длинный сюртук, покровом напоминающий то ли средневековую ризу, то ли современный пиджак, и отточенным движением нервных пальцев задрапировал его на ряд пуговиц.

Поднялся по крутой, винтовой лестнице, и, преодолев последний пролет, вышел из потайного хода, очутившись в апсиде, прямо за алтарем. Бледный рассвет нерешительно пробивался, преломляясь и дробясь, сквозь витражное окно. Согласно бытующей легенде церковь Сант-Греал, миниатюрностью своей больше походившая на часовню, была выстроена протестантами во времена правления Стюартов, в самый пик гонения первых, чем объяснялся невзрачный вид церковного храма и раскинувшиеся хоромы подземных залов, коридоров и всевозможных переходов, которые вели – бог знает куда и на какую протяженность. Разумеется, представители католической конфессии не замедлили прибрать столь выгодное архитектурное сооружение к рукам в последние годы Реформации, и держать его, как бастион и оплот веры, невзирая на выкрутасы Генриха VIII, чей пример, кстати, доказывал пагубность необдуманных браков. Если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться2. Очередная усмешка правила тонкие губы Раймонда. Ныне церковь, не лишнем будет заметить, считающаяся обреченной на реконструкцию, но на деле попросту не имела постоянных прихожан.

Тридцать долгих лет Раймонд Вашерон торчал в этих стенах, не имея ни малейшего представления о тепле, поздних подъемах, регулярном питании, горячей воде и пене для бритья. Не скрывая, он признавался себе, что был миг слабости, в котором он думал, что этого достоин. Но годы молодости канули в небытие, а комфорта в жизни так и не прибавилось.

Итак, преподобный, двигаясь с паучьей нервозностью, пересек ряд пустующих скамей, распахнул двери своего прихода, оказавшись в черте ограды. Еще несколько шагов, и его замкнутый образ жизни разбился о потоки оживленного движения на улицах Лондона, не знающего тишины ни днем, ни ночью. Преподобный Вашерон презирал суетность, он с трудом переживал необходимость покидать чертоги того места, коего он мог назвать своим домом. И, тем более, он ненавидел собственное попадание в беспорядочную систему жизни общества. Лучше бы гиена огненная. Он не терпел размена, недописанных писем, разбавленного водой вина, и неопределенности чужих суждений. Его мир безукоризненно дробился на свои противоположности. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого3. Должно быть, сказывалась узость старческого мышления. Шум – вот, что неблагоприятно действовало на его нервную систему. Мегаполис источал какофонию – беспорядочную и беспощадную. Раймонд же слишком любил тишину. Он и умереть хотел в тишине.