Шрифт:
— Если так, ваша светлость, то, похоже, что РуцкИ врал на допросе. Он отнюдь не случайно переместился сюда из будущего.
— Не врал, — буркнул маршал. Ему было неприятно слышать, что он не сумел распознать ложь. — Но о многом умолчал. Не могу судить о цели его пребывания здесь, но то, что он не тот, за кого себя выдавал, очевидно. Простого капитана не стали бы спасать с таким риском. Ведь предателя могли опознать. Караульные запомнили его?
— Увы, ваша светлость! — Маре развел руками. — Видели мельком. Темно было. Все приметы — средний рост, круглое лицо и бакенбарды.
— Под них подойдет половина офицеров армии, — буркнул Даву. — Вот вам приказ, Маре: найдите предателя! И поскорее.
— Слушаюсь! — поклонился полковник.
— Не задерживаю.
После того как подчиненный ушел маршал сел на постель и задумался. К императору он завтра не пойдет — это очевидно. Без пленника Наполеон не станет его слушать. Убедить Бонапарта, что русский царь не станет заключать с ним мир, не удастся. Император убежден, что Александру некуда деваться, хотя это не так. Пленник прав: пребывание в Москве разлагает Великую армию. Начались перебои с провиантом и фуражом. Попытки организовать подвоз из подмосковных деревень провалились. Крестьяне, поверившие посулам французов, горько о том пожалели. В Москве их обозы разграбили, а самих избили [62] . Помешать этому не удалось: многие части Grande Arm'ee превратились в неуправляемую толпу. Подвоз как обрезало, а команды фуражиров перехватывают казаки. Есть сведения, что с некоторыми отрядами расправились крестьяне. Кто бы мог подумать? Рабы поднялись на защиту своих хозяев! Этого Даву не понимал: в Европе подобного не наблюдалось. Здесь же, как доносили маршалу, командиром отряда мог стать неграмотный крестьянин, и при этом действовать весьма успешно. Странная, загадочная страна.
62
Реальный факт.
«Пусть все идет, как сказал русский, — решил, наконец, маршал. — Помешать этому не удастся, к тому же предыдущая попытка пошла во вред Франции. А вот о пользе я подумаю…»
С этой мыслью он сбросил халат и забрался в постель. Человек он уже немолодой, сон ему необходим.
До аванпостов я не добрался — на рассвете нарвался на казачий разъезд. С десяток всадников выскочил на дорогу передо мной из перелеска и мигом окружил. Взгляды гарцующих на лошадках казаков не сулили мне доброго. Ах, да, французская шинель.
— Спокойно, господа! — сказал я и стал расстегивать пуговицы. — Я капитан Руцкий, младший офицер отдельного егерского батальона при командующем Второй армией. Шинель не моя.
— Глянька, что баит! — ощерил желтые зубы рябой казак с густым чубом, свисавшим из-под черной бараньей шапки с красным шлыком, и подъехал ближе. — Шинелка не его. Курва польская!
Костистый кулак врезался мне в скулу. Из глаз будто огни брызнули. Ах ты, сука! Ответный удар в челюсть снес казака с лошади — только подошвы сапог мелькнули. Зашипели, вылетая из ножен клинки сабель. Пипец…
— Перед вами русский офицер! — закричал я, распахивая на груди шинель. — Ордена видите? За Бородино жалованы. Рубите по ним!
На мгновение казаки застыли, и эта заминка оказалась решающей.
— Сабли в ножны! — приказал возглавлявший разъезд урядник, и казаки, ворча, подчинились. — А вы, господин капитан, или как вас там, проедете с нами. Только руки свяжем — больно горазды ими махать.
— Вяжите! — согласился я. — И везите к вашему начальству. Надеюсь, оно будет вежливее к герою войны.
— Разберемся! — сказал урядник, делая знак двум казакам. — Хто тут герой, а хто французский шпиен.
Вот так, со связанными руками, я и прибыл в лагерь под Тарутино. Меня провезли между палаток и свежесрубленных домов. В лагере были многолюдно: сновали солдаты, рысили на конях офицеры, раскладывали на своих повозках товар маркитанты. Многие провожали нас любопытными взглядами. Да, уж, триумфальный въезд. Возле одной избы конвой встал и спешился. Два казака стащили меня из седла на землю.
— Кого привезли, станишные? — спросил стоявший на ступенях казак, перед этим лузгавший семечки. Их шелухой было засыпано крыльцо.
— Шпиена хранцузского спымали, — сообщил один из моих конвоиров. — Возле лагеря шатался.
— А чего руки связали? Спужались? — хохотнул казак. — Десятеро одного?
— Драться здоров, — буркнул конвоир. — Федьке, вон, как дал в рыло, так тот с седла — брык!
— Как конь копытом лягнул, — подтвердил упомянутый Федька, приложив ладонь к налившейся синим челюсти. Пусть скажет спасибо, что не сломал. — Ничего, я эту курву польску самолично рубать буду.
— Рубалка не выросла! — не утерпел я. — Гляди, как бы к расстрельному столбу не поставили.
— Да я! — набычился Федька и схватился за рукоять сабли.
— Тихо! — прикрикнул урядник, и Федька убрал руку. — А вы помолчите, господин капитан или как вас там! Чичас его благородие есаул разберется, кто вы есть. И, ежели прав Федька, молитесь. Казаки обиды не спускают.
С таким напутствием меня и ввели в избу. Там, посреди большой комнаты — одной на весь дом, стоял стол, срубленный из плах, и две лавки. На одной из них, лицом к двери, сидел немолодой казак с витым шнуром вместо погон на плечах мундира, с худым лицом, украшенным большим острым носом. При виде нас он отложил лист бумаги, на котором что-то выводил гусиным пером, и с любопытством уставился на меня.