Император заметался: в какие же термы пойти сегодня? В большие? Нероновы? Веспасиановы? Титовы? Траяновы?

Стоп! Траяновы термы – они для матрон и дев, туда за здорово живёшь не сунешься. Нельзя! Бока намнут, все члены тела и органы организма отобьют или поотрывают. А вдруг как раз именно туда можно и нужно? Кто посмеет возразить владыке Рима? У кого хватит духу не исполнить его волю и встать поперёк его державной похоти?

Или всё же предпочесть Коммодовы? Почти каждый последующий властитель Рима, строя бани своего имени, жаждал превзойти предшественника в масштабе, функциональности и роскоши – каждый мечтал жить в памяти благодарных потомков если не тысячелетиями, то веками. Потому и одни бани были других мощнее, вместительнее, удобнее и краше.

А может, устремиться в самые первые, древние, пусть и сработанные по греческому образцу, а потому, пожалуй, наиболее по нынешним меркам скромные, воздвигнутые в I веке на Марсовом поле неподалёку от Пантеона любимцем великого Октавиана Августа, его зятем и воеводой Марком Випсанием Агриппой? Может, и правда, в них, а Агрипповы? Ведь другие, самые величественные, Диоклетиановы и Константиновы, ещё не только не построены, но даже не замыслены, не спланированы и не спроектированы!

Филипп лежал с открытыми глазами и вспоминал, как многоярусные аркады, несущие горную воду не только в публичные термы, а повсюду в разные концы разросшегося города, оплетали Рим целиком, словно сеть-тенёта гигантского мифологического паука.

*****

В баню! И хочется, и колется, и некому руку подать. Филипп поёжился и поморщился.

Однако тут в голове императора, словно в сердце, ёкнуло, что хочет он не в общественную (вот почему кололось, ёжилось и морщилось), а в частную, в чью-нибудь родовую семейную. В камерную, не слишком объёмную и не чересчур масштабную.

«Я даже не стану её реквизировать! Просто помоюсь и отойду в сторонку… эээ… пойду по своим державным делам…» – обещает мужчина сам себе, а заодно и заучивает наизусть фразу, которую он выдаст хозяину терм, если тот поинтересуется судьбой своей собственности.

Сразу обострились все чувства, особенно зрение и обоняние – жить стало радостнее и веселее.

Частных терм в Риме вообще было великое множество. Философ Сенека не удержался в своё время от сарказма и яда, а Филипп поднапряг сейчас память и вспомнил, как один из почивших ныне в бозе советников некогда цитировал ему великого античного стоика: «Любой сочтёт себя убогим бедняком, если стены вокруг не блистают большими драгоценными кругами, если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если их не покрывает сплошь тщательно положенный и пёстрый, как роспись, воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень (прежде – редкое украшение в каком-нибудь Храме) не обрамляет бассейнов, в которые мы погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льётся не из серебряных кранов… Сколько в банях изваяний, сколько колонн, ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы дороже стоило!»

То бурно, то мерно текли мысли августа. Одно в его извилинах-руслах цеплялось за другое, а другое – за третье и четвёртое. Пятое и десятое стояло на паузе, ожидая своей очереди. Неожиданно в памяти императора всплыл услышанный им однажды где-то на середине мимолётный (но логически завершённый) спор двух не паркетных, а боевых легионеров:

– Всякий порядочный римский гражданин хотя бы раз в неделю ходит в термы. Но самое оптимальное – каждый Божий день на несколько часов! – говорил коренной римлянин, или, на худой конец, уже не в первом поколении романизированный варвар, своего исконного родства не помнящий.

– Моются те, кому лень чесаться! – злобно и даже яро парировал северный иноплеменник, видимо, германец на римской службе.

– Чувствуется умелая рука! – съязвил римлянин (или романизированный).

– У меня рука – у кого надо рука! Это кисть настоящего воина! На поле боя она, сжатая вместе с оружием в один кулак, колоть не устанет и не перестанет, – намекая, что следует заткнуться, потряс тогда мечом-спатой варвар, по виду которого было понятно, что до коренизации и романизации ему отнюдь не рукой подать, а шлёпать и шлёпать пешком, как до Москвы. Варвар на секунду задумался, а потом вдруг выдал, дополняя сам себя: – Бани, вино и любовь разрушают телесные силы…

– Ба! Да ты знаток эпитафий! – саркастически восхитился коренной римлянин (или романизированный не в первом поколении). – Но это не вся надпись с могильной плиты фаната терм Клавдия Секунда.

– А что там дальше? – варвара внезапно торкнуло любопытство, что было первым признаком его внутренней, пусть и не осознанной, готовности к коренизации, укоренению и романизации.

– А окончание таково: но ведь и жизни-то суть – бани, вино и любовь… Balnea, vina, venus corrumpunt corpora nostra, sed vitam faciunt balnea, vina, venus! Я бы и от себя кое-что сюда добавил, не помешало бы…

– Что?

– Разрушая телесные силы, бани, вино и любовь укрепляют духовные скрепы…

«Я истинный римлянин, хоть и араб! Я люблю чистоту тела и души!» – подумал Филипп, вспоминая этот, казалось бы, навсегда забытый эпизод из своей походной и фронтовой жизни.

…Итак, решено!

«В частную, именно в частную баню! В родовую семейную! В маленькую! В камерную! В уютную! В душевую… эээ… в душевную!» – императору осталось только выбрать богача-счастливчика, который числился хозяином персональных терм. Владельцев личных бань в Риме были сотни, но счастливчиком, отобранным государем, мог оказаться сегодня лишь один.