Шрифт:
– Да тут у нас не монастырь, однако!
– Молчать! Не перечить! Не лупанарий же здесь в конце концов!
– Помывочная!
– Супруга у меня человек строгих правил, глубоко верующий… эээ… с ног до головы поглощена не традиционной для Рима конфессией, – сидит на своей волне император.
– Аааа, ну, если так, тогда, конечно, запреты были. И неоднократные. Очень строгие. С карами… небесными за их нарушение. Императоры-консерваторы Адриан, Марк Аврелий и Александр Север один за другим издавали Эдикты о раздельной помывке полов.
– Зачем же каждый из них издавал заново? Или императоры-либералы, правившие в промежутках между консерваторами, эту норму отменяли, дозволяя римлянам и римлянкам сливаться в термах воедино, что ли?
– Нет же! Никто ничего не отменял!
– Зачем же почём зря для подтверждения одной и той же нормы переводились папирусы и пергаменты?
– Кто ж это знает! Может, повторенье – мать ученья! Традиция мыться совместно возрождалась из пепла сама собой, как только шумные пропагандистские кампании и очередные авралы заканчивались, – в голос уверяют императора почтенные матроны и юные целомудренные девы, поворачиваясь к нему то своими фасадами, то тылами. – Мыться всеобщим кагалом – это не просто очищаться от пота и грязи! Это наш римский образ жизни! Чтобы в мире безо всяких Персий жить единым человечьим общежитьем!
– Это не римский обычай! Эллинский!.. – август строго поправляет незнаек-незнакомок всех оптом и мягко воркует в сторону той одной, на которую только что положил свой зоркий и плотоядный глаз, и тонкую трепетную душу: – Ступай ко мне, милая девушка! Да иди же ты поближе! Не стесняйся! В ногах правды нет! Присаживайся! Да не поодаль! И не рядом, а на мои колени! Ты здорово вертелась, прекрасно потрудилась и в этом преуспела, я видел твой тыл, и уж очень он мне по нраву пришёлся…
– Приглянулся? – переспрашивает дева, словно затягивая время.
– Иди на колени, говорю! Не тяни резину!
– Какие ещё колени! Ни за что не сяду… эээ… я не усядусь! Упаду ягодицами на каменный пол! Ты же сам стоишь, как столб!
– Вот я уже сел!
– Вижу! Не слепая!
– А чего ж ты теперь встала, как вкопанная? У меня жеребец, когда взбрыкивает, точно так на дыбах стоит!
– Что-что? Я не услышала, что у тебя там на дыбы встало?
– Иди ко мне сейчас же! Или ходить разучилась, прелестница? Ну, я сам могу к тебе подойти, я с чаровницами не гордый! Ты куда отскакиваешь?! Ах, ты строптивица! Повелеваю! Могу даже Эдикт издать, если хочешь! Живо ко мне! Одна нога там – другая здесь!
– Заплати и спи спокойно!
– Штаааа?!!!!
– Да я про налоги!
– Штаааа?!!!!!!!!!!
– Даром, даром, даром! Бесплатно спи! Бог с ними, с налогами и с дефицитной римской казной! А вот мою шаловливую ручку позолотить не помешало бы! И никаких Эдиктов для этого не надобно! Сторицей окупится твоя щедрость!
…Мужчина, лежавший в горячей ванне, дёрнулся от негодования, но не проснулся, а свободная римская девица вдруг пропала, будто вовсе не бывала.
И избыточное возбуждение с императорского тела в один миг схлынуло. Тем более, что перед его глазами из густого тумана выплыла строгая физиономия Отацилии.
Брррр… Почудилось.
Почитание памяти отца
«Вот и время пришло
Мне домой возвращаться,
Но в далёкой столице
Чей мне будет рукав
Изголовьем душистым? ..»
Отомо Табито
Филипп спал и ему снилось, как он, выпрямив в гордой осанке спину, в окружении верных телохранителей-мавров стоит теперь в «президиуме» курии Юлия пред десятками, а то и тремя сотнями римских сенаторов.
На макушке повелителя Рима возвышается не какое-нибудь древнее раритетное старьё, а свежеизготовленная диадема из золота высшей пробы: без лавров, но с высокими шпилями-лучами, как у солнца. Диадема, пусть даже и такая же, как некогда у императора Каракаллы, символизирует, однако, восшествие на римский трон и счастливое правление новой династии, которая будет жить в веках, словно уже наступил фукуямовский конец истории. Да, пусть даже всё это действо и вот так называется, ныне Филипп спорить с этим тезисом не станет: вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа! Но точно не с дуба рухнул и не сноб, а солдатский император волей всего Пантеона, единого Господа и с добровольного одобрения сената.
Император размышляет, как бы поделикатней намекнуть сенаторам о своём консульстве. Без предварительной подготовки и репетиций сложно выбрать формат.
– Я, конечно, понимаю, что на текущий год в стране уже есть первый консул… – словно издалека начинает Филипп и замолкает, исподтишка оглядывая публику, собравшуюся в курии.
Должность консула, числившаяся при республике высшей выборной магистратурой и подразумевавшая огромные властные полномочия, во времена империи-принципата превратилась по сути в пустышку, хотя и в чрезвычайно почётный статус. Никто из императоров-принцепсов не осмеливается упразднить этот нефункциональный «институт», от которого остался лишь блестящий фантик, ибо само название была историческим и указывало на прочную и даже неразрывную связь времён.