– Эта Алена Петровна не числится среди работников мэрии, хотя я думала иначе, – озадаченно сказала Яна.

На губах Руденко появилась насмешливая улыбка.

– И как же ты думала? – снисходительным тоном спросил он.

– Странно, – пожала плечами Яна, – мне сказали, что она работает в жилищно-коммунальном отделе. А потом выяснилось, что она не входит в штат сотрудников.

– Да мало ли к кому она приходила, – Руденко тронул «жигуль» и вдруг резко затормозил – зазевавшаяся старуха метнулась под колеса. – Черт бы побрал этих бабок! – заорал он. – Все куда-то бегут! А потом жалуются, что их давят.

Яна прыснула со смеху, а Три Семерки сопроводил с комичной быстротой перебирающую ногами нарушительницу порядка убийственным взглядом.

– А прыти-то сколько! Нас переживет это хреново поколение! – со смесью восхищения и раздраженного презрения воскликнул он.

– Ты мне не можешь помочь? – спросила Яна.

– Что еще? – нахмурил лоб Руденко.

– Мне нужна информация об этой женщине.

– Как ты сказала, Шевчук?..

– …Алена Петровна, лет пятидесяти на вид. Узнай там по своим каналам – я в долгу не останусь, – с притворным надломом, придающим упрашивающему тону дополнительный уничижительно-слезливый аккорд, произнесла Яна.

– Мастерица ты комедии ломать, – неодобрительно покачал головой Руденко.

Его наполовину спрятанный под усами рот растянула невольная усмешка.

– Ладно, – согласился он, – сделаю что смогу. – Тем более, что ты точно в долгу не останешься. Было бы стыдно тебе в долгу оставаться, – намекающе ухмыльнулся он, – у тебя зарплата – не то что моя.

Он разразился душещипательным рассказом о собственной горькой жизни, упражняясь в словесной эквилибристике, стараясь пробудить в Яне жалость и сострадание. Вот только говорил он не жалобным тоном несчастного, задавленного жизнью создания, а уныло-назидательным, недовольным и мстительно-насмешливым тоном человека, который трубит о тяготах жизни, о промахах и обидах лишь для того, чтобы, неожиданно сбросив личину юродивого самоуничижения и озлобленности, вдруг гордо, не отказывая себе в шуточках и веселом балагурстве, заявить, что несмотря ни на что, такого как он больше не сыщешь, что по-своему он счастлив, что ему есть в чем позавидовать, что он заранее лучше всех, добрее всех, отзывчивее, чище, лучше, прекраснее. И что терпит он неудачу за неудачей лишь потому, что его наивная доброта, его миролюбивое смирение, приходящее часто в противоречие с алканием правды и справедливости, его мучительно прекрасное бескорыстие наталкиваются на вражду, кривду, мерзкие амбиции, агрессию, хитрость, подлость, извращенность других людей.

– Ты пытаешься оправдаться за то, что не смог поймать того парня? – проницательно спросила Милославская, чем вызвала бурю неудовольствия.

Руденко не любил быть разгаданным, но с другой стороны ему нравилось разговаривать с умным человеком, быть понятым до глубины, хотя это понимание почти всегда вызывало в нем неловкость и досаду, словно интуиция собеседника раздевала его донага. Вообще, лейтенант был ходячим клубком противоречий, смутно сознавая, что эта запутанная душевная жизнь как раз и составляет его достоинство, как уникальной, самоценной личности.

– Это не твоя вина, – продолжала Яна. – Он от нас не уйдет, – закончила она на мажорной ноте.

– Знаю, – нетерпеливо сказал Руденко, – только вот время…

Последовал горький вздох.

– А ты вообще-то как у мэрии оказалась?

– Черт за ногу дернул! – засмеялась Яна. – Видение, Сеня, видение…

– Хорошая отговорка! – усмехнулся Три Семерки.

– Это не отговорка, – Яна закурила, – это озарение. Мне явилась скульптурная композиция, вернее, некоторые из ее фрагментов. А потом я увидела эту лепнину над мэрией, гляжу что-то знакомое, сложила два и два, сопоставила недостающие части изображения с имевшимися в памяти и – о, чудо! – поняла, что разгадка недалеко.

– Завидую я тебе, – судорожно рассмеялся Руденко, – смотришь эти самые видения, будто киношку, а денежки идут.

– Что же ты тогда так за меня волнуешься, если, по-твоему, все так тихо-гладко? – с вызовом посмотрела на лейтенанта Яна.

– Ты бы мне о своих видениях докладывала, а сама дома бы сидела, – придумал Руденко.

– А ты бы на нехватку времени ссылался и вообще отмахивался от них, как черт от ладана, так? – с упреком сказала Яна.

– Ну уж не такой я невежа, каким ты меня представляешь! – набычился Три Семерки.

– Ты не невежа, ты – жалкий продукт атеистического и грубо материалистического воспитания эпохи строительства коммунизма, – ввинтила Яна.

– Эк загнула! – воскликнул Руденко, – ладно, оставим прения. У меня ведь для тебя сообщение есть.

– Что ж ты с него не начал?

– Начать-то можно так себе, а вот кончить… – пошловато пошутил Три Семерки.

– Слушаю, Сеня, – холодно одернула его Яна.

– Этого Икара доморощенного, ну, вылетевшего из окна в больнице, родственники опознали. Я у него дома с ребятами побывал. Нашли конвертик такой один маленький, интересненький, а там зелень все, зелень…

– Не тяни!

– Доллары, – с видимым удовольствием медленно проговорил Руденко, – взяли на экспертизу.

– Плата за работу, которую тот не сделал, – резюмировала Яна.

– Ага, – Руденко стал похож на сытого, мурлыкающего кота, – кто-то, видать, его нанял.

– Тот, кто убил Санталова, очевидно, – предположила Милославская. – Но тогда напрашивается вопрос: почему не сам?

– Вот именно, – горячо поддержал Яну в ее сомнениях Три Семерки. – Я его матери фото жены Санталова и Парамоновой показывал. Нет, говорит, по крайней мере, дома ее сын не встречался с этими бабами. Навел справки об этом горе-рецидивисте, Могутине Александре… чудная фамилия… Могутин… не смог, Могутин, – принялся ощупывать слова и свивать их в ленту каламбура Руденко, – нигде не работает, хрен знает чем занимается. Не жнет, не пашет. Вот, наверное, и решил подзаработать.