Тетя Зина прожила у меня до самых похорон. Юля и Уля, обе уже питерские студентки, приехали в последний день прямо на отпевание.

– Облагодетельствуй, Господи, во благоволении Твоём Сион, и да будут воздвигнуты стены Иерусалима, – тогда примешь благосклонно жертву правды, возношение и всесожжения, тогда возложат на алтарь Твой тельцов. – От щедрой порции ладана, подброшенной в кадило, в церкви, где и без того нечем дышать, становится невыносимо.

Тихонько, кончиками пальцев, Точкин трогает мое плечо. Я принимаю от него свечу с нанизанной бумажкой для защиты пальцев от воска. На нем, как всегда, парадная форма офицера ВС РФ, но здесь, в храме, я впервые наблюдаю его без фуражки: абсолютно голый череп лейтенанта покрывают ожоговые рубцы, такие же как на лице без бровей.

Со стороны алтаря вдруг дует горячим воздухом с примесью гари. Похоже на начало пожара. Но пара служителей невозмутима, как, впрочем, и остальные присутствующие.

– Господи помилуй, – пришептывает Точкин, уставив глаза на иконостас.

Следующим жарким порывом с гроба сдувает саван. Перед тем, как опуститься на пол, он, невесомый как фата, взмывает вверх и зависает на долю секунды над прибранным телом.

Я со своего ракурса замечаю бабушкину ногу в черном чулке:

– Покой, Господи, души усопших раб Твоих. Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу. И ныне и присно, и во веки веков… – И больше не вижу ни дьякона, ни священника: источник пения сместился за толстую квадратную колонну. На месте, где только что Уля с Юлей клали кресты на груди, желтые лучи сквозь маленькое мутное оконце вычерчивают на полу прямоугольник, рассеченный на клетки фигурной решеткой.

Свеча выпадает из рук, и, кружась вертолетиком на своей бумажке, неестественно медленно планирует на каменную плиту.

– К худу, – раздается сквозь мягкую глухоту глас бабы Наташи за миг до того, как огонек гаснет в луже растопленного снега с ботинок.

Когда в гробу начинается движение, я понимаю, что за чулок мною была принята корка обугленной кожи. Усевшись, покойница перекидывает через край сначала одну, потом другую ногу и соскальзывает ступнями на пол.

Предо мной существо ростом на голову ниже бабушки, судя по телосложению, – девочка-подросток. Пахнет от нее прокисшим шашлыком. Большая часть тела, которое никак не может быть живым, обезображена огнем: на лице почти не осталось кожного покрова, на черепе – волос, вместо глаз – две круглые черные дырки.

Я отступаю, ожидая столкнуться с Точкиным, но его там нет. Зато кто-то другой цепко кладет мне руки на плечи. Мясистые пальцы словно бы ошпарены крутым кипятком. Рванувшись в сторону, я утыкаюсь в мягкую, как тесто, старушечью грудь, толстая рука с выпирающим обломком кости свисает плетью. Другая соблазнительница, с ожогом в половину лица, высунув язык промеж гнилых зубов, облизывает мне щеку. Чья-то еще холодная ладонь снизу пытается справиться с ширинкой на джинсах.

От лопающихся волдырей мои пальцы скоро становятся липкими от гноя. Обгорелая девочка, протиснувшись сквозь облепившую меня толпу, впивается в мой рот поцелуем. На языке остается соленый привкус золы.

Зажмурившись от омерзения, я бью вслепую, рассчитывая попасть мертвячке по голове. Раздается короткий вскрик: на высокой ноте, но при этом отчетливо мужской.

Открыв глаза, я тут же снова щурюсь. Изнутри круга, образованного полутора десятками озабоченно склоненных лиц, прямо в зрачки бьет бледно-бирюзовое морозное небо. Точкин растирает ушибленную скулу. Во рту стоит вкус чужой слюны. Я выворачиваю губы и тру их тыльной стороной ладони.

– Оживил! Молодец Коленька! – Одобряет баба Наташа.

Улыбаясь со смущением, тот протягивает мне руку, помогает усесться посреди паперти, потом отряхивает себе колени. Юля, стесняясь, устраивается рядом и приобнимает за плечи.

Церковная дверь, отворившись с тяжелым скрипом, выпускает наружу Алексия. Кадило в руке раскачивается магнетическим маятником. Бросив на меня тревожный взор, святой отец объявляет выскочившей навстречу ему тете Зине, что панихида совершена и можно выносить тело.

Через минуту следом за батюшкой в проеме вырастает сутулый дьякон и оглядывается вокруг. Холм, на котором стоит церковь, сползает подножием в компактный Детский парк с аттракционами, деревьями, лотками с попкорном и сладкой ватой, и родителями с детьми, по-детски обрадованными первому скудному ноябрьскому снежку.

Позади храма переминаются с ноги на ногу могильщики в черных куртках. Микроавтобус-катафалк с рекламой ритуальной конторы припаркован у края парка, перед бронзовой равноапостольной княгиней Ольгой с нимбом желтого металла вокруг головы. Рядом со святой на постаменте пристроился стриженный под горшок князь Владимир средних мальчишеских лет.

– С говядиной и грибами! – На стол приземляется слоеный пирожок на гофрированной бумажной тарелке.

– Спасибо.

Когда я лезу в сумку за кошельком, Оля категорично машет ладошками.

– Вчера в собесе был. Все как говорил: сиротам пенсию назначают, пока на очном учишься. Документы подал уже. – Спешу я унять ее жалость, бодро отсчитывая металлические рубли.

Оля не поддается. Я высыпаю горстку мелочи на ее раскрытую тетрадь. Она тут же сгребает деньги и пересыпает на мою половину.

Дожевав слойку до начинки, мне стоит большого труда сдержаться и не вывалить содержимое рта обратно на тарелку: мясо протухло! Озираясь на публику, я не сразу заставляю себя проглотить вонючую дрянь; следом вливаю в пищевод пол пластикового стаканчика обжигающего как кипяток чая.