И все-таки я посмотрел на нее, а она на меня. Вот, оказывается, каков язык чистоты и невинности! Когда девушки разговаривают на этом языке, в сердце парней разгорается огонь. И, глядя на нее, я почувствовал, как корчится мое сердце в этом пламени.

В течение этих мгновений я будто нашел то, что искал месяцы, годы, и обрадовался, как звездочет, открывший звезду, по которой тосковал всю жизнь.

Но почему Шахназ молчит? Почему молчу я? Ведь мы в комнате одни. Тетя Наиба все еще там, на кухне. Ведь Шахназ никогда не была при мне такой молчаливой. Но почему мне именно теперь хочется, чтобы Шахназ вот так стояла и молчала? Взгляни только, как она стоит! Не знает, куда деть руки. О чем она думает? Боится, что я прочту ее мысли?

Внезапно меня охватило безумное желание встать, подойти к ней и молча взять ее на руки! В рассыпавшихся по лицу волосах найти лепестки ее губ и целовать, целовать, целовать! А потом взять обвитую вокруг моей шеи горячую руку, провести ею по моему лицу! И, целуя тонкие пальцы, шептать: "Люблю... люблю... люблю..." И слышать смешивающиеся с этими словами, сливающиеся с ними, как Агчай с Гарачай: "И я... и я... и я..."

На веранде послышались шаги тети Наибы. Я торопливо натянул на себя принесенный ею совершенно сухой пиджак и вышел из комнаты.

* * *

Отворив маленькую калитку наших железных, коричневого цвета ворот, я осторожно вошел во двор. Дремавший на пороге низенького сарая Алабаш, услышав шорох, поднял лай. Но, узнав меня, завертел обрубком хвоста и принялся меня облизывать. На веранде одновременно открылись и закрылись две двери: гостиной и кухни. Из одной вышла Гюльназ, из другой - отец. Я с волнением оглядел обоих и понял, что ни тот ни другой этого внезапного приезда не ждут. Но нет, Гюльназ, как видно, совсем растерялась. "Может быть, сестричка решила сыграть со мной глупую шутку и теперь сама в этом раскаивается?" И вдруг Гюльназ с воплем "Гагаш! Ай гагаш!" бросилась с веранды ко мне. На вершине Бабадага будто снова заплясала молния. Сердце мое снова наполнилось тревогой. "Нет, все-таки что-то случилось..."

Отец тоже был взволнован. Он будто прирос к полу, не мог сдвинуться с места. А где же мама?

Гюльназ обвила мою шею руками и, целуя меня, зашептала:

– Джан гагаш, о телеграмме ни маме, ни папе ни слова. Понял? Никому ни слова...

– Да что случилось? Ты можешь сказать?

– Ничего... ничего не случилось... Потом узнаешь. Дома никто ничего не знает.

Наконец с веранды послышался и мамин ласковый голос:

– Ой... Эльдар... сынок... Чего же ты молчишь, киши?
– Мама, подобрав широкую юбку, спускалась по лестнице. Я кинулся ей навстречу.

А отец все еще стоял на том же самом месте и ждал, когда я поднимусь наверх. В его светлых глазах, многозначительно глядящих из-под слегка поседевших бровей, таилась тысяча вопросов. Он хотел знать причину моего внезапного приезда, но спрашивать не спешил.

Наконец с помощью сестры я взвалил на плечо чемодан и поднялся наверх. Еще не поздоровавшись со мной, отец тихо спросил:

– Скажи-ка прежде, к добру ли твой приезд, детка?

Я не знал, что ответить, а Гюльназ смотрела куда-то в сторону.

Мама выручила меня, дала мне возможность что-то придумать.

– Дай вздохнуть ребенку, такой путь проделал...

– Конечно, к добру, - смело проговорил я.
– Приехал вас повидать, побыть с вами день-два.
– Потом, улыбаясь, двинулся к нему.
– Если не хочешь, я могу уехать обратно.

Но так быстро сдаваться отец не хотел.

– Перед тем как уехать обратно, следовало все-таки объяснить, чем вызван твой внезапный приезд? Разве у тебя нет занятий?

– Почему? Занятия своим чередом, а повидать родителей - своим.
– Потом, обняв стоявшую рядом и с благодарностью уставившуюся на меня Гюльназ, добавил: - Не говоря уже о такой сестричке. Поскольку я хорошо учусь, мне разрешили съездить домой, вот я и приехал.

– Ты в институте учишься или солдатскую службу проходишь? Нам известно, что хорошо служащего солдата отпускают в отпуск, но вовсе не хорошо занимающегося студента.

Я от души рассмеялся. Все присоединились ко мне. И сам отец, невольно улыбнувшись, спросил:

– Разве я не прав, детка? Бывает, и студентов отпускают домой. Но когда? На каникулы.

– Тогда отпускают всех, папа.
– Гюльназ подошла к отцу и погладила тонкими пальцами его брови.
– Мой брат хороший студент, он отличник, вот ему и дали отпуск.

Все успокоились. Отец, кажется, тоже поверил моей выдумке. И скоро ушел на работу.

Только я не мог успокоиться: понимал, что телеграмма сестры наверняка связана с какими-то любовными делами. Шли часы, щеки сестры пылали.

Наконец поздно вечером, когда мы остались одни, Гюльназ тихо подошла к двери, накинула крючок. В душе я поклялся не быть беспощадным к сестре, что бы ни произошло.

Гюльназ указала мне на стул у письменного стола:

– Садись...
– Потом сама, усевшись на ковер рядом со стулом, прижалась ко мне. Прошептала: - Пусть никто нас не слышит.