— Но ты не отдавал мне приказа идти вниз. — напомнила Женевьева.

— А ты воспользовалась моей занятостью, — парировал Доминик, доставая из кармана носовой платок и слюнявя уголок. — Ты похожа на трубочиста. — Он стер пятна сажи с ее лица. — Платье тоже испачкано. Тебе придется просить Сайласа выстирать его.

— Но тогда я должна буду оставаться в постели, пока оно не высохнет, — запротестовала Женевьева. — Это несправедливо! В награду за мою борьбу с огнем…

— Нет? — Его брови вопросительно поднялись, взгляд стал дразнящим. — Я бы сказал, что это в большей степени зависит от того, что ты собираешься делать в постели. Или ты не рассчитывала на компанию?

— Я думала, ты будешь занят своими делами здесь. — В ее глазах мелькнула озорная искорка.

— Несколько часов здесь обойдутся и без меня. Почему бы тебе не отправиться прямо в каюту, не отдать платье Сайласу и не лечь в постель? Я присоединюсь к тебе через несколько минут.

— Да, месье, — сказала она, отдавая честь, как юнга. — Как прикажет месье.

Ухмыльнувшись, Женевьева быстро ретировалась. Сайлас отчитал ее за испачканное платье, словно она была школьницей и порвала свой воскресный наряд, лазая по деревьям. Было ясно, что ее подвиг с пожарным ведром не казался матросу достаточным основанием для надругательства над его портновским искусством.

До Пунта-Горда они добрались утром на четвертый день пути, и Доминик почти сразу сошел на берег. Женевьева умоляла взять ее с собой, но тщетно. Он не поддавался ни на лесть, ни на надутые губки, ни на вызывающую задиристость и терпеливо, не повышая голоса, как умел, когда было нужно, безоговорочно отвечал отказом на все ее просьбы. И это спокойствие бесило Женевьеву едва ли не больше, чем сам отказ, но продолжать докучать ему было так же бессмысленно, как биться головой о стену, поэтому пришлось смириться с тем, что она останется на корабле и ей придется лишь с тоской вглядываться в маленькую рыбацкую деревушку на берегу.

Место казалось абсолютно безобидным: домики, дремлющие под солнцем, перед ними возятся в пыли детишки, женщины с непокрытыми головами несут корзины, полные рыбы, на берегу — гибкие, загорелые рыбаки… Над деревней витал дух нищеты — полуразвалившиеся лачуги, судя по всему, единственный пыльный проселок, и нигде никаких следов присутствия испанских властей, которым скорее всего было наплевать на столь ничтожный «прыщик» на поверхности земли.

Женевьева сообразила, что именно поэтому деревня и была избрана пунктом назначения. Несмотря на явное отсутствие там чего бы то ни было интересного, она мечтала сойти на берег и почувствовать твердую почву под ногами, но уроки, полученные в последние несколько недель, не прошли даром: Женевьева не делала больше попыток нарушить приказ капера.

Доминик с Сайласом вернулись не скоро и не одни. Трое сопровождавших их мужчин поразили Женевьеву своей разбойничьей внешностью. Они были с головы до ног обвешаны пистолетами и абордажными саблями, так что походили на пиратов гораздо больше, чем сами пираты. Доминик, например, выглядел исключительно элегантно в изящно скроенной белоснежной рубашке и выглаженных бриджах, в ботинках из мягчайшей кожи и с тщательно завязанным шелковым шарфом на шее.

Перегнувшись через перила шканцев и свесившись вниз, Женевьева с любопытством наблюдала сцену прибытия этих пятерых. Все говорили по-испански, то есть на языке, который был для нее таким же привычным, как французский: в соответствии с условиями жизни креольского общества ей дали хорошее образование. Когда мужчины подошли к задраенному люку, Доминик взглянул вверх, увидел Женевьеву и повелительным жестом указал ей спуститься вниз. Потом прижал палец к губам. Не понять его было невозможно: следовало укрыться внизу так, чтобы ее никто не увидел и не услышал. Подождав, пока трое визитеров скрылись в глубине люка, она бросилась прямиком в каюту.

— Почему я должна прятаться? — спросила она Доминика, когда он явился час спустя.

— Потому что я не желаю, чтобы эти сомнительные личности знали о твоем присутствии, — ответил он, стягивая пропотевшую рубашку. — Там наверху жарко, как в аду.

— Почему? — настаивала Женевьева.

— Дай мне чистую рубашку. Потому что неизвестно, что им взбредет в голову. Они могут не долго думая украсть тебя и держать в заложницах ради выкупа. Оружие им дарят, как ты знаешь. Но деньги тоже нужны. А в конце концов они все равно перережут тебе горло, — сурово предупредил Доминик, — так что вести с ними переговоры бессмысленно.

— О! — Женевьева, насупившись, выслушала эту информацию. — И ты даже не попытался бы спасти меня? — спросила она с нескрываемым негодованием.

— Если вы оказались настолько глупы, что не выполнили моего приказа, призванного обеспечить вам безопасность, мадемуазель Женевьева, то получили бы то, что заслуживали.

— И как долго мне придется здесь сидеть? — предпочла сменить тему Женевьева, так как обсуждение предыдущей явно ни к чему бы не привело.

— Пару дней я подожду «Ласточку», «Колумба» и «Лебедя», — ответил Доминик, — «Алюэтта» и «Пика» будут здесь не раньше, чем через неделю, даже при попутном ветре, так что их мы ждать не станем.

— Ожидание обещает быть очень тоскливым, если нельзя сойти на берег и даже подниматься на палубу. — Она надула губы, но, не обращая на это никакого внимания, Доминик рассмеялся:

— Неубедительно, mon coeur [3] . Элизина манерность в твоем исполнении просто смешна. Ты похожа на маленькую девочку, рядящуюся в матушкины одежды.

— Как ты меня назвал? — Не услышав ничего другого, кроме этих двух слов, Женевьева застыла с открытым от удивления ртом.

Доминик наморщил лоб, пытаясь сообразить, какие слова ее так поразили. Потом испуганная и одновременно скорбная гримаса исказила его лицо. С явным усилием, пытаясь казаться беззаботным, Доминик пожал плечами.