Я кричу из всей силы. Еще и еще. Голос глохнет в корявых дебрях непробудной тайги.

Надо торопиться. Определяю направление лыжни и набираю темп.

…Время перевалило за полночь. Луна скрылась. Черное от туч небо опять стало казаться кровлей, Погода быстро менялась. Холодный ветер принес снег.

И вдруг набросило дымком.

Я остановился. Еще и еще глотнул воздуха. Сомнений не было: где-то близко, за косой сеткой снегопада, - костер. Ноги несут меня во всю прыть, боюсь, как бы незнакомец не ушел.

На опушке леса лыжня оборвалась, снег притоптали сапоги. Еще десяток шагов - и я увидел толстую сухую сосну, сваленную ветром и подожженную у корней. Припадаю к огню, дую на него и с минуту, забыв обо всем на свете, отогреваю закоченевшие руки, жадно глотаю тепло.

И тут соображаю: ведь человек, идущий впереди, развел огонь, но, не дав ему как следует разгореться, ушел дальше.

Что могло помешать ему погреться?

Снова иду, мну обессилевшими ногами свежий снег и все больше устаю. Обнадеживаю себя тем, что лыжня неизменно приведет меня к людям. Мне представилось, что слева, где-то недалеко, должна быть колхозная заимка, а справа - прииск, до которого и сотня километров наберется.

Ветер налетает холодным шквалом, потрясает гулом бор.

Опять пахнуло дымком. Подхожу к костру. Та же картина: подпаленная толстая сосна, но человек и на этот раз ушел от огня раньше, чем он разгорелся. Ничего не могу понять. Незнакомец, видимо, устал, поджигает толстый валежник, хочет заночевать, но слышит мои шаги на своем следу и убегает. Иначе зачем ему разжигать костры, если он ими не пользуется? У меня пропадает желание догонять его.

Иду не торопясь. Чертовски устаю, но лыжню не бросаю.

По-настоящему разыгралась вьюга. Воет, свистит порывистый ветер, бросая в лицо колючие хлопья снега. И тут я начинаю понимать, какая страшная сила заключена в буране и как легко человеку погибнуть.

Решаюсь развести костер, бросить бесполезное мытарство по лесу. И в поисках подходящего места неожиданно выхожу на дорогу и тут же сквозь буран во тьме вижу манящий огонек.

Унимаю шаги. Как рысь, бесшумно крадусь к костру. Хочу врасплох застать незнакомца. Вот уж близко. Всматриваюсь и приятно поражаюсь: передо мною, как в сказке, вырастает маленькая избушка-зимовье, старенькая, низкая, вросшая в землю и сильно покосившаяся к косогору. В узеньком окошке - свет.

Я с трудом раскрыл дверь, постучался.

– Заходи, чего мерзнешь, - ответил женский голос, - я тебя жду.

– Меня?
– удивился я, пролезая в узкую дверь.

– Ну да. Только что Пашка ушел.

– Куда?

– Искать тебя. Костры на лыжне разводит, боится, что у тебя спичек нет, замерзнешь.

– Выходит, я его следом шел?

– Так, наверно.

"Вот ты какой, Пашка, ни пурги, ни ночи не побоялся…" - удивился я.

Керосиновая лампа освещала внутренность избушки. Слева стоял стол, заставленный посудой, возле него - две сосновые чурки вместо табуреток. У порога лежала убитая рысь, прикрытая полой суконной однорядки (* Однорядка -суконная верхняя мужская одежда без воротника). Там же было и несколько свежих беличьих тушек. На бревенчатой стенке висели капканы, ремни, ружья, веники и связки пушнины. В углу, на оленьих шкурах, под ватным одеялом лежала женщина с ребенком.

– Однако, замерз? Клади в печку дров, грейся!
– сказала она спокойно, будто мое появление не вызвало у нее любопытства.

Это была эвенка лет тридцати пяти, с плоским, скуластым и дочерна смуглым лицом.

– Вы одна не боитесь в тайге?
– заговорил я, немного отогревшись.

– Привычные. Охотой живем… Ты раньше, видно, тайга не ходил?
– вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.

– Ходил, а вот видишь - заблудился. Хорошо, что вышел на дорогу и увидел огонек.

– А то бы мог замерзнуть. В кастрюле бери чай. Сахар и чашка на столе, - сказала она, отвернувшись к ребенку, но вдруг приподнялась: - Еще кто-то идет!

До слуха донесся скрип лыж. Дверь открылась и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Вот уж обрадовал он меня своим появлением! Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и втиснулся всей своей мощной фигурой в зимовье, наполнив его свежим сосновым воздухом.

Бросив у входа на пол рукавицы, старик протер запорошенные снегом глаза, расчесал пятерней заиндевевшую бороду.

– Слава богу!
– сказал он с явным облегчением.
– Чего только не передумал! Давно пришли?

– Только что, Пашкиным следом.

– Он уж был тут?
– удивился старик.

– Был и ушел.

– Эко отмахал каку даль! Здравствуй, Марфа. Ты чего это чужих стала впускать к себе?
– уже повеселев, обратился он к хозяйке.

– Сам идет. Окошко сделали нарошно к дороге, огонь ночью не гасим: кто заблудится, так скорее зимовье найдет.

– Эх, до чего же вы славный народ, эвенки! Гурьяныч сел на чурбак, огляделся.