Он позвал Фаравия и велел отправить кого-нибудь за целительницей в Тирту. На успех особенно не надеялся, но вдруг? Поднятые им инквизиторы видимо очень ценили своего хозяина, потому что притащили к нему сразу двух дочек Ани, пойманных на улицах Тирту. Зареванные и трясущиеся от страха девчонки сначала согласились помочь, но потом одна из них сообразила, к кому ее привели, и обе заявили, что насильникам они не помогают.

Фаравий в бешенстве наорал на них и тут же приволок к Тосю местную знахарку, пригрозив ей, что прямо сейчас вырежет всю деревню, если проклятая Анина дочка не поможет его хозяину. Та, стоя перед ним прямо, как царица, и гордо глядя в глаза, отчеканила, что пусть лучше умрет вся деревня, чем по ее вине останется существовать Хельфово отродье столь непомерной силы.

Тось, у которого раскалывалась голова, поняв, что дела с них не будет, велел немедленно выгнать их вон и отдал Фаравию очень странный приказ — сходить в его похоронную контору в Тирту, взять там кое-какие снадобья (список Тось продиктовал) и принести сюда. Если чего-то в конторе не окажется, то взять снадобья где угодно, конкретное решение этого вопроса Тось оставлял на усмотрение поднятого инквизитора.

Фаравий вернулся довольно быстро, но Тосю показалось, что прошла вечность. Его трясло, крутило и выворачивало, временами прорывался бред. Прилагая неимоверные усилия, чтобы оставаться в сознании, он бросал Фаравию короткие фразы, как, что и с чем мешать, куда ставить и что еще с этим делать.

Бывший инквизитор оказался весьма расторопным слугой, и через некоторое время на полу комнаты, в которой лежал умирающий некромант, была нарисована пентаграмма, по углам которой стояли свечи и курился ароматический дымок. Сам Тось, которого два поднятых инквизитора дружно натирали дурно пахнущей мазью, в полубреду распевал какие-то странные заклинания на непонятном языке. Все находящиеся в комнате зомби смотрели на него со священным ужасом.

Наконец, Тось перестал петь и сделал знак, чтобы его перенесли в центр пентаграммы. Очень осторожно, боясь причинить лишнюю боль, инквизиторы подняли хозяина, положили в центр нарисованной звезды, позаботившись, чтобы его руки и ноги не высовывались за ее пределы, и благоговейно отошли в сторону.

Тось ненадолго замолчал, чтобы собраться с силами, а потом громко выкрикнул очередное заклинание и лишился чувств.

«…. Слава богам, с Мирой на этот раз все обошлось. Я не устаю возносить благодарственные молитвы за проявленную святой семеркой милость. Я пожертвовал храмам уже четверть своего годового жалования, но мое сердце все еще переполнено бесконечной благодарностью.

Слава богам, моя дочь пришла в себя. Господин Карлоний, коего я в сердце своем считаю уже близким другом, вернул мне Миру в относительно спокойном душевном состоянии, почти таком же, в коем она пребывала до последних ужасных событий. Вероятно, рана моей милой дочери оказалась не столь глубока, как я опасался, или она невольно испытала облегчение оттого, что ей больше не нужно хранить свою страшную тайну. Я могу строить предположения, но вряд ли когда-нибудь мне станет известна истина. Очевидно только одно: несмотря на пережитое глубокое потрясение, Мира все же смогла с ним справиться и нашла в себе силы жить дальше.

Правда, цена выздоровления моей дорогой дочери оказалась непомерно высока — после возвращения домой Мира сказала мне, что не намерена более посещать университет. На мой вопрос, почему она так решила, она ответила, что считает себя недостойной дальнейшего образования, поскольку совершила подлость в отношении своего брата и теперь намерена искупить ее. Я поинтересовался, каким образом она собирается это сделать, и она совершенно спокойно ответила, что в ближайшее время возьмет в нашем представительстве направление в любую из деревень, где требуется знахарка, и отправится туда исполнять свои непосредственные обязанности дочери Ани.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы справиться с изумлением. Надо ли говорить о том, насколько я был расстроен ее решением. О боги, неужели Милосердная Анивиэль наградила мою дочь таким даром только для того, чтобы она похоронила его в какой-то деревне?

Когда я смог спокойно разговаривать, я спросил Миру, почему она считает подлостью ту необходимую предосторожность, которая спасла ее от насилия этого… нет, я не в силах подобрать слова для этого существа. Ведь она знала, кто такой ее брат, и имела полное право на защиту от него. Мира очень серьезно посмотрела на меня своими чудными серыми глазами и сказала, что ее согласие нацепить на себя маячок было гадким и отвратительным поступком именно потому, что она знала о даре своего брата. Защищая себя, она подставила его под смертельный удар. В том случае, если бы он сумел осуществить задуманное насилие, Мира всего лишь потеряла бы свой дар, а он из-за ее маячка мог лишиться всего, и жизни в том числе.

Мне стало трудно сдерживаться и, признаю, я слегка утратил самообладание и впервые в жизни повысил голос на свою дочь. Я спросил, знает ли она, где находится и чем занимается ее дорогой братец в данный момент, и не испытывает ли она угрызений совести за то, что не рассказала о нем и его даре раньше. Мира заявила, что знает, но никаких угрызений не испытывает, поскольку предать его раньше тоже было бы ужасной подлостью, и не я ли учил ее, что дети Милосердной Ани всегда обязаны быть чисты душой.

После этого мне стало еще труднее сохранять видимость спокойствия, и я почти выкрикнул свой следующий вопрос: Если она считает свой поступок в отношении своего брата подлостью, то чем же тогда следует считать его поступок в отношении нее? Тут моя дочь снова подняла на меня свои прекрасные серые глаза и произнесла слова, которые заставили меня утратить весь мой пыл.

Она сказала: То, что совершил мой брат, останется на его совести. А то, что совершила я — на моей. А я совершила подлость.