Упоминание о Творце не убедило. По-моему, в последний миг шаман передумал и не сказал того, что хотел. И я подумала, что вовсе не хочу знать ее — эту правду. Ну ее!

— Гизело! Эй, Гизело здесь? Я невольно дернулась. Обернулась..

В дверях стоял паренек в пятнистом камуфляже.

— Вы Гизело?

Встала.

Кивнула.

— К телефону вас! Международный, из Штатов. Какой-то Стрим-Айленд… Стрим-Айленд! Сердце дрогнуло, замерло…

…Прыг-скок. Прыг-скок. Прыг-скок… Мяч катится по пляжу, по сверкающему на солнце белому песку, и мягко падает в воду. Девочка бежит за ним, но внезапно останавливается, смотрит назад…

Господи! ТЫ есть!

— Мама! Mummy! Мамочка! Это я — Эми! Эмма! Ты… Слышать? Слышишь?

— Да…

Горло сдавило — не ответить.

— Hallo!Это я, Эми! Мама, ты слышать?

— Да! — спохватываюсь я. — Эмма, я слышу тебя, слышу, девочка!

Кажется, я плачу. Каждое слово — как стометровка…

— Mummy! Я знаю, тебе звонить нельзя совсем! Но я видеть тебя по TV. Мама — ты hero, ты молодец! Вы там все — heroes! Мы посылали телеграмму протест ваш и наш President! И соседний town тоже посылать! Мы тут — heroes, как и вы, мы не пустить national guard! Наши все говорить вам — держитесь!

О чем это она? «National guard»? При чем здесь…

И вдруг я понимаю.

Маневры Шестого флота, цунами, «болезнь легионеров».,.

Господи!

— Я теперь chief of medicine, мама! Наш doctor… врач бежать, меня назначить. Мы решили не сдаваться!

Вот так! Маленькая девочка бежит за мячом… Эми Шендер, chief of medicine восставшего Стрим-Айленда. Видел бы ты, Саша!

— Я очень гордить… горжусь тобой, титту! Теперь я знаю, кто ты! Grandmother тебя не любит, она говорить, что ты преступник, что все годы ты или воровать, или сидеть prison… тюрьма. Я не верить, я никогда не верила, титту! Я говорила Полу… Паше…

Ее голос дрожит, срывается. И английских слов куда больше, чем в тот раз. Наверное, от волнения. Надо что-то сказать! Немедленно сказать!

— Эми, девочка! Я все знаю! Я познакомилась с его братом, с Олегом Залесским. Я все знаю! Держись!

Сказала, называется! «Держись!» Дала директиву, дура!

— Ничего, мама, — ее голос звучит тихо, но твердо. — Я держать. Только ты приезжай, мама! Пожалуйста, приезжай! Мне надо сказать тебе. Сказать важное… Приезжай, пожалуйста!

— Десятое апреля! — кричу я, забыв обо всем. — Вылетаю десятого апреля! Двенадцатого буду у вас!

— Mummy!

В трубке — плач. И тут я понимаю, что до десятого апреля еще надо дожить, что вокруг нас — кольцо блокады, и вокруг нее — тоже, а пташечки чирикают, плещутся в ранней мартовской грязи.

Ничего!

Плевать!

— Эми! Я приеду! Обязательно приеду! Приеду!

Я кричу в трубку, в черную теплую мембрану, хотя в ней давно гудит отбой, и моя девочка опять где-то там, в неведомой Южной Каролине, только у них сейчас тепло, нет даже грязи, чтобы остановить танки…

«Я очень гордить… горжусь тобой, титту!»

Кажется, у меня есть, за что умирать.

Только умирать сейчас нельзя.

Никак!

Господи, я ведь ей так ничего и не сказала!

Я глубоко вдохнула холодный ночной воздух. Как хорошо! После подвальной духоты, после надоедливого гудения старых кондиционеров — ночь. Настоящая весенняя ночь, чистое звездное небо над головой. Пройтись бы по улицам, раздавливая каблуками свежий лед на лужах!

— Не можно, дамочка! — сержант-"сагайдачник", старый знакомый, неодобрительно покачал головой. — И вечно вас на подвиги тянет! Чи не слышите?

Я, конечно, слышу. Стрельба. Одиночный, очередь, снова одиночный.

Площадь Свободы, огромная, пустая, тонула в темноте. Совсем рядом притаилась баррикада, почти незаметная в ранних сумерках. Вдали — черная громада Госпрома. Без видимой причины вспомнился чей-то рассказ: семь башен старого небоскреба -семь нот «Интернационала». Чудили предки! В войну. — ту, давнюю, когда пулеметы били с колоколенок, — бетонную громадину взорвали, сожгли дотла, а потом нагнали японцев из Маньчжурии, и азиаты семь лет возились — восстанавливали. Я еще подумала: не от тех ли бедолаг японцев грозная мадам Крайцман? Гохэ-новна все-таки!

— Вы бы, дамочка, унутрь шли! — Бдительный сержант прислушался, негромко чертыхнулся. — Вот злыдни!

Стрелять начали с темнотой — по всему городу. И никто не мог толком объяснить, что происходит на пустых брошенных улицах. Стреляли патрули — по мифическим «диверсантам», палили вверх (для пущей храбрости) оставшиеся в городе энтузиасты-добровольцы. Кое-кто, несмотря на строгий приказ, отпугивал выстрелами наглых «коропоки». Впрочем, иначе и быть не могло. Толстой прав — в пустом деревянном городе быть пожару. В каменном — пальбе.