"Пока, до завтрашнего вечера".

Итак, я остаюсь один. Стягиваю мундир, раскладываю чистую бумагу, оттачиваю карандаш. Как три недели назад на моем первом рабочем месте. Чувствую я себя как рыба, которую пустили в воду, пусть даже эта вода в ведерке рыболова!

...Весел будет наш ночлег:

Барабанщик наш отчаян,

И винца нальет хозяин 1.

1 Пер. Г. Ратгауза.

И какого винца!

Голубятня с легкой соломенной крышей, а теперь бомбоубежище с крышей из рельсов и бетона - таковы мои первые строительные задания.

В эти дни совершенно неожиданно мы получили радиоприемник от неизвестного дарителя. И никто не спрашивает о нем, об этом добряке. Все приятное мы воспринимаем как должное, и обсуждать это нет смысла.

"У меня дома такой же, - говорит один из солдат, присев на корточки и поворачивая регуляторы, - от такого приемника отказаться мне бы и в голову не пришло!" Честный солдат.

И теперь без устали раздаются венские вальсы, речи французских государственных деятелей, серебристый перезвон деревенских колоколов, потом снова шум, гудение, и кряхтение, и треск, словно пулеметная очередь. Это помехи от грозы, объясняют по радио, напряжение в атмосфере. За этим следует итальянская ария, звонкая и ясная, пауза и немецкий голос, сообщающий об английском коварстве и вероломстве, потом сонаты Бетховена - и все это звучит здесь, в голой передней школьного здания, где наш сапожник, невзирая ни на что, сидит и подбивает гвоздями наши горные ботинки и нахваливает свою работу...

А наверху, на лесосеке, играют на ручном органчике...

К нам сюда нередко поднимаются и жители деревни, и тогда дым стоит коромыслом. Они поют слишком задорно и весело. Поют и танцуют парами, мужчина с мужчиной, пока их и здесь, как везде, не настигает проклятие последние известия. Мы окружаем безличный, всегда одинаковый, всегда благозвучный голос, руки за поясом, окурки или погасшие трубки в зубах, и мнение, которое каждый свободный гражданин имеет обо всех событиях, столь единодушно, что его почти и не выказывают. Даже выражением лица. Безмолвно, по виду совершенно равнодушно, расходится кружок, едва диктор переходит к обычной сводке погоды или сообщает, кто в этот день, когда разбита польская армия, празднует свое девяностолетие. Каждый возвращается к своему занятию, к джазу, газете, некоторые к учебнику итальянского языка, а другие, полуголые с мочалкой и мылом в руках, направляются к деревенскому колодцу.

Уже сейчас, через три недели, в трактирах стали проводить меньше времени. Три недели - это мог быть целый повторный курс лекций.

Сегодня, как и следовало ожидать, нашу чертежную кухню посетил капитан. Чертежи готовы, надеюсь, они правильны, хотя и не очень красивы. Но время требует, чтобы мы все-таки отдали их безо всяких украшений. Это погребальные камеры, как в усыпальницах на Ниле, и от обер-лейтенанта, скульптора, зависит теперь, чтобы в этой камере был Рамзес.

Капитан выглядит довольным.

На каждом плане, будь то жилой дом или другое строение, требуется стрелка. Так же и на нашем чертеже бункера. Но только здесь она показывает не туда, где стоит солнце, а туда, где находится враг.

Разве у нас есть враги?

И тем не менее каждого, кто мог бы им стать, уже сегодня встречают злоба и ярость, которые вряд ли могли бы быть более сплоченными. Например, когда в столовой бедняжка-тессинка, не знающая языков, снова ошиблась, включая радиоприемник, по всем столам тут же застучали кулаки, зазвякали пустые котелки, раздался свист, сухие корки полетели в говорящий ящик, а сбитая с толку девушка, не понимая, почему это происходит, разрыдалась...

"Беромюнстер!
– кричат все.
– Беромюнстер!" *

И едва заговорила "своя" станция, все возвращается на свои места, о происшедшем - ни слова. Одни принимаются за лапшу, другие за мясо. Подают еще и салат. Вообще кормят нас превосходно. Бывает, тебя останавливает кто-нибудь с полным котелком и по-братски советует попробовать еще и этого... "Очень вкусно, лучше, чем в трактире".

Ко всему привыкаешь. О ходе времени нам напоминает отросшая щетина на собственном, подбородке. Вечером, на закате, мы стоим у деревянного желоба и намыливаем щеки. Всегда только те, кому бритье необходимо. Народу хватило бы на какое-нибудь особое общество, вроде клуба сверстников. Мы скребем кожу, обмениваемся грубыми шуточками или молчим, а потом вдруг кто-то роняет два-три слова о происходящем. Затем чистим лезвия, моем кисточки и говорим. О нашей роли в войне. Всегда трезво. Совсем не так, как те кумиры юных девушек - прекрасные воины в еженедельниках, которые, стоя высоко на горной вершине, никогда не остановятся перед опасностью. И тому подобное. А мы стоим над деревянным желобом и намыливаем подмышки... Давний вопрос, имеет ли вообще смысл сопротивляться превосходящим силам противника, улетучился из наших голов. С заряженной винтовкой в руках начинаешь на многое смотреть иначе. Как это будет, не знает никто из нас, но и другие тоже не знают.

Мы часто смотрим на фотографии танков, задумчиво, но спокойно. Всеми нами движет чувство, которого никто не выражает вслух. Как иначе обойтись без хвастливых фраз? Чувство, что мы сумеем выкарабкаться из трясины лжи и что впереди нас ждет надежда. Не на помощь божественной справедливости, этой выдумки моралистов, рассчитываем мы, а на нечто иное, что мы, еще не придумав названия, именуем просто природой, легко воспламеняемый гнев человека, не нуждающийся в так называемой идее, которая вела бы его на борьбу, и который движим лишь глубокой силой - это нечто сможет только возрастать, если в него станут стрелять, и однажды, пожалуй, сделает его способным на непробиваемую жестокость.

На нашей батарее организована касса взаимопомощи. Кто хочет, сдает туда каждые десять дней свое денежное содержание. Наши офицеры, естественно, идут впереди, но и солдат набралось немало, некоторые с весьма щедрыми взносами. Один офицер, один капрал и один рядовой составляют правление кассы и будут заботиться о том, чтобы неимущим солдатам, нуждающимся в преддверии зимы в ботинках или белье, оказали необходимую помощь, без широкой огласки, разумеется.

Уже в первый вечер мы собрали более двухсот франков.