Наш капитан касается щекотливых вопросов: что мы понимаем под воинской дисциплиной, послушанием, - и, как в школе, тебя просто вызывают отвечать. Выхода нет. Он спрашивает, не понимаем ли мы под этим так называемое слепое повиновение? Кто сумеет быстро найти, стоя навытяжку, всеобъемлющее слово, которое выразит то, что мы, швейцарцы, понимаем под "послушанием"?

Повиновение, основанное на доверии. Я еще долго буду слышать его эхо, хотя подразумевалась здесь всего-навсего необходимость подчинения руководящей воле. Без сомнения, повиновение станет плодотворнее, если достигаться оно будет не принуждением, наказанием или угрозой, но свободным осознанием и доверием, доверием к тем, кто в конечном счете несет ответственность и кому своими личными качествами приходится это доверие завоевывать, если именно такое доверие ему необходимо.

Подхалим - вот как меня обзывают в этот вечер, и это еще самая мягкая кличка. Большинство считает такое мнение предательством по отношению к солдатам, в угоду высшим чинам. Вот как легко стать врагом своего народа, врагом демократии! Прекрасно, когда народ так неусыпно, так ревностно стоит на страже своих прав и свобод, и как грустно, когда он глупеет настолько, что всякое слово, напоминающее об изначальном для всех прав и свобод - о долге, - действует на него, как красная тряпка на быка.

Сегодня мы при полном параде едем на грузовиках в театр; увы, наши мундиры, с такой страстью вычищенные, конечно, тут же запылятся. Мы держимся за потолочную решетку, болтаемся и качаемся, повисая на руках, и поем, поем песни, но грохот машины заглушает их.

Две недели назад у нас уже было такое мероприятие, тогда мы слушали Верди, Россини и др.

На этот раз будет сборный концерт.

С ярусов, как на спектакле для школьников, слетают бумажные самолетики, опускаясь в ложу, где сидят элегантные офицеры и даже бригадир, и восторг по поводу безнаказанности маленьких шалостей не имеет границ. Наш бригадир улыбается. Почти все здесь - тессинцы, они пересвистываются. Все это напоминает обезьянью клетку. Нам, передним, они чуть не переломали ребра. Во всем ярусе пахнет лошадьми и потом. Перед закрытым занавесом то и дело раздается громкое пение, настроение такое, будто и представления не надобно.

"Наконец-то, - вздыхает кто-то возле меня, - наконец-то снова пара красивых ног".

Это относится к известной певичке из Цюриха, розовой, озорной блондинке, которая не боится молчания серого зала. Ее встречает буря аплодисментов. За что? Только через несколько минут она наконец начинает петь, а в промежутках говорит и шутит с залом. Она поет по-немецки, по-итальянски и по-французски. Про любовь и ревность, про измену. А также про бедную душу бело-голубой официантки, которая во сне становится вампиром. Это песенки, которые сами себя считают народными. Но ирония, этот росток города, не пробивается к слушателям. Так же мало доходит до них, как и до доверчивых детей. Она протекает как вода сквозь решето, и потому не раз авторы песенок для наших кабаре заявляли: нас понимают все.

"La Beila! 1 - кричит зал.
– La Bella!"

Ревущий успех...

"La Bionda! 2 - поют они.
– La bella Bionda!"

1 Красавица (um.).

2 Блондинка (um.).

Певица снова и снова выходит раскланиваться, улыбаясь и качая головой, почти беспомощно, словно ей не по себе оттого, что она станет героиней стольких снов.

В заключение, когда сцена заполнилась тессинцами и походила на пеструю цветочную клумбу, все поднялись и безо всякого знака и повода вдруг хором запели патриотический гимн, который сам собой вырвался из их страстных душ.

Воскресенье снова в карауле. Туда - сюда. Иногда два часа тянутся бесконечно. Идешь и думаешь... О чем? Над черными горами медленно поднимается луна, словно серебряный фонарь за черными стволами... Разумеется, это красиво, всегда красиво. Но что с того? Что может сделать, чем поможет эта красота мира? Я прицеливаюсь в луну, что, разумеется, было бы запрещено, прицел триста и мушка как положено...

Как поется в песенке:

Видишь в лунном свете клены,

Умолкает птичий хор.

Звезды светят отдаленно,

Рай господен - нет, не вздор...

Влажный лист засеребрился,

Туча хмурится во мгле,

Видишь: месяц удавился,

Он - в невидимой петле 1.

1 Пер. Г. Ратгауза.

Позднее, когда наконец подходит смена и слышны шаги по ночной мостовой, я изумляюсь. Они подходят прямо ко мне, шесть одинаковых касок. В деревне бьет три часа... Думаешь, сидишь в караульном помещении и думаешь. О чем, собственно? Горит свеча. Больше ничего. Храп и тяжелое дыхание скорчившихся мужчин. Они лежат так, словно собрались со всем своим оружием вернуться в материнское чрево.

Боевая готовность, есть она или нет, занимает нас все меньше и меньше. Едим свою лапшу сколько влезет, и на добавку места хватает. Потом сидим в трактире, том единственном, что разрешен нам на этот вечер. Чтобы в случае тревоги можно было разыскать сразу всех. Мы ждем зря. Наконец нас отпускают спать, и только на следующее утро, в восемь часов, после зарядки и завтрака, мы получаем приказ. В сером, неприглядном тумане мы занимаем позицию и под проливным Дождем ожидаем, когда закончатся учения.