Он сокрушенно вздохнул, Маричка ненадолго замолчала, затем спросила:

– И вы никак не можете вернуться домой?

– Могу, я надеюсь. Однажды вы изобретете нужный мне двигатель, и я смогу его украсть. Ну что ты так смотришь?! Меня все равно никто не замечает, так что мне ничего не грозит… Я вставлю его в свой корабль – и полечу домой!

– Но вы же говорили, что у вас нет корабля…

– Где-то он определенно есть, я просто с ним еще не встретился. Наши корабли иногда пропадают, а потом сами появляются в подходящий момент. Это такая загадка. У хорошего капитана может быть сразу несколько кораблей. Иногда даже чужих.

Маричка сделала глоток колы, протянула бутылку обратно Гансу. Тот отхлебнул изрядную порцию и громко икнул. Маричка рассмеялась, и Ганс вместе с нею. Он так располагал к себе, как будто вы были знакомы всю жизнь. Может быть, это такой инопланетный талант?

– А что за миссию поручил вам этот ваш… Верховный Главарь?

– О, я должен был в сопровождении нашей эскадры разбить просторы мира, проникнуть в новую галактику и познать тамошнюю жизнь!

Как ответственно! Маричке никогда ничего такого не поручали. Ее даже не отпускали в одиночестве на прогулки, когда семья выезжала к морю. Мам вечно нависала где-то рядом: не перегрейся, отодвинь книгу подальше от глаз, выбрось эту ерунду! Как будто Маричке три года, а не все тринадцать. Хорошо хоть джинсы удалось отвоевать. Вот бы мам отдать Гансу на изучение! Он бы точно постиг…

– Выходит, миссия ваша проходит успешно. – Маричка огляделась снова в поисках оборудования, хотя бы бумаги для записей или диктофона: знания-то нужно где-то хранить.

– Успешно… Скажешь тоже, Рина! Зачем миссия, если никто не получает ее результатов?

– Но ведь вы же получаете… И знакомитесь. И разбили. Проникли. И вообще… – Маричка смутилась: может, она чего-то не понимает, но ведь Ганс1236 и правда проник…

– Знаешь, – Ганс задумчиво царапал обертку на бутылке, – под таким углом я на это не смотрел. Мы на Гансине все делаем друг для друга, для Верховного Главаря и его головы, о, что это за голова-а-а, а для себя мы не делаем, нет, не делаем… Но что, если так можно? Что, если бы так было можно? Идея! Я так много про вас знаю, многое слышу, много читаю… Я даже могу и вам рассказать о Гансине. И у меня будет сразу две миссии! Верно? Верно же! И еще я напишу книгу. Одна страница будет про Гансину, другая – про Землю, а третья – про меня! Тогда меня точно заметят, как думаешь? Я уверен, Рина! Давай, зови меня просто Ганс, садись, я сейчас тебе все расскажу…

– Послушай, Ганс, – как-то незаметно для самой себя Маричка перешла с Гансом на «ты»: уж очень он был симпатичный, – я с удовольствием послушаю еще про твою планету, но сейчас мне очень нужно бежать. Можно я приду завтра?

Ганс ни на секунду не утратил воодушевления.

– Да, конечно, Рина! Я так давно ни с кем новым не говорил о Гансине… Я почти всегда дома. Иногда выхожу за морской водой. – Ганс покачал бутылкой с колой. – Приходи когда хочешь.

– Спасибо, я зайду. А сейчас мне уже пора…

– Да, девочка Рина, пора. Ты знаешь, когда случается что-то плохое, на Гансине посылают Зов. Это несложно, но тебя обязательно услышат другие гансы и отправятся к тебе на выручку. Ты просто сложи руки вот так, – Ганс тонкими оливковыми пальцами сложил ладони Марички вместе, переплел пальцы, а мизинцы прижал один к другому в горизонтальном положении, – а потом позови, спокойно и сосредоточенно. Даже если у тебя что-то болит, спокойно и сосредоточенно позови – и ганс обязательно придет. И Ганс1236 тоже.

Маричка улыбнулась, но как-то нервно: с чего бы это происходить чему-то плохому? Но Ганс выглядел так самоотверженно, что она поверила ему безоговорочно и повторила:

– Серьезно и ответственно.

Ганс1236 кивнул и помог Маричке открыть серую, шершавую, как камень, дверь, вернулся в комнату и заметался по каменным глыбам в поисках блокнота.

Маричке нестерпимо захотелось колы. В заключении ей давали только воду, горьковатую и мутную, как слезы, от нее только сильнее хотелось плакать. Не считать, не вспоминать, не ругаться на разрядившийся телефон в надежде на то, что от бурчания он тоже может заправляться, а плакать. Маричка открыла глаза. Нужно быть внимательной. Еще более внимательной. Так, как будто ты споткнулась и впервые увидела то, что вокруг! Она сплела пальцы, выставив вперед соединенные мизинцы, серьезно и ответственно позвала на помощь. На этот раз она описывала каждую впадинку и царапинку, которую видела на стенах и потолке, мучительно подбирая слова, рассказывала о цвете потолка и потертого коврика, о щербатой кружке и лязгающей двери, о том, что к ней заходят дважды в сутки и что в узкий дверной проем видны бельевые веревки с разноцветными, но блеклыми, словно выгоревшими на солнце, прищепками… Надо же, она раньше этого не замечала! О трубах, ржавых, но кое-где сохранивших синюю густую краску, застывшую неаккуратными каплями, о своих тюремщиках. Сколько их? Двое? Один пониже, ростом с Маричку, и где-то она точно уже встречала его, никак не вспомнить где! Он приносит еду и воду, старается лицо держать в тени. Другой – огромный, бесформенный, пахнет старыми хлебными крошками и осенним костром…

Маричка со всех сил сжимала пальцы. Очень внимательно, серьезно и ответственно она посылала настоящий Зов.

Первым из Моря вышел Верховный Главарь. Голова его так сияла туго натянутой кожей, что никто из Прибрежных не посмел даже заговорить с ним. Тогда Главарь сам дал всему имена и назначение. Прибрежных назначил рабами, а камни – отдушинами. Главарь послал Великий Зов всем и каждому в Море, чтобы поднялись и вышли на камни. Гансы вышли и приняли имена и назначения, и назначение Прибрежных, и назначение камней. Ни Прибрежные, ни камни о назначении не спорили, и гансы со временем решили, что так было всегда. Море бьется о камни, гансы бьют Прибрежных, Верховный Главарь воздает по заслугам и дает имена и назначения. Только так на Гансине сохранится вечный мир и покой, а Море будет пениться вечно, помня о том, как произошли гансы, но не умея говорить об этом.

Василий Петрович с самого утра нетерпеливо ждал Маричку. Он давно перенес чемодан из прихожей в комнату, несколько раз согревал чайник, подходил к дверям, прислушивался, возвращался в кресло, открывал газету и закрывал ее. Волнение накапливалось и не отступало. Наверное, старость. Жаль, что ему не довелось иметь семью ни в детстве, ни в старости. Родители исчезли, а потом как-то… Он провел годы в полном одиночестве, и все, что накопил, передавать некому. А передать необходимо. И чем раньше, тем лучше. Здоровье уже не то. Конечно, полсотни лет назад он говорил то же самое, но ведь годы прошли, а сколько осталось – неведомо даже ему. Сдружиться бы с кем-то в приюте, пронести эти дружбу через годы, удостовериться в человеке и выложить все как на духу. Но поначалу он слишком боялся, потом стал слишком горд и самолюбив, иногда до жадности. Распугал всех, кому приглянулись бы его тайны. Разве что Зиночка… Но у Зиночки своих тайн с избытком. Да и ни одна из его загадок для нее загадкой не была: видела его насквозь и улыбалась. Он боялся ее улыбки, слишком она спокойная, а ему все хотелось бури. Как там у Лермонтова было?.. И в ту бурю он ни с кем не сблизился. Почему? Привык уже быть один: и в снег, и в град, и в дождь, и под обстрелом, и в осаде. Вроде как и со всеми, а никогда никому по-настоящему не доверился…