Володя сказал:

– Сам себя не топлю.

– А зачем ты воду соленую пьешь? – спросил меня Андрюша.

– Зарабатываю камни в почках. Говорят, потом продать можно.

Мне было не смешно, а Андрюша адски загоготал. При всей поразительной Андрюшиной бестолковости лицо у него было настолько благородным, будто он происходил из какого-то именитого рода герцогов, известных своим бескорыстием и честностью. Отец Андрюши расстался с его матерью, потому что они не поделили дорогую софу с тигровой обивкой. Мне было без разницы, насколько правдива была эта история. Я знала, что Андрей в тот момент решил уйти ото всех богатств и опуститься на дно, да на такое, где плавают виды рыб, еще неизвестных человечеству. Думаю, вместе с Андрюшей можно было опустить парочку ученых.

Хотя он свел бы их с ума своим гоготанием. А еще Андрюша любит травить байки про бомжей… Пока что я не бомж, но без работы можно приклеиться к этой касте года за три. При усердных стараниях.

Я сказала сестре:

– Напомни мне оплатить коммуналку за три месяца вперед.

– Ага. Володька, а зачем тебе пушистики?

Володя ответил:

– Этих можно продать тыщ за десять каждого.

– Какая порода? – спросила Алина.

– Хайленд-страйт. Шотландская прямоухая.

– А где Дженис? Я хочу Наташе показать.

Володя ушел в другую комнату, что-то нашарил, притащил нам красивую собаку породы корги. Восторгу сестры не было предела. Я не любила собак. Она заграбастала Дженис себе, кружилась с ней на месте, приговаривая: «Маленькая бессовестная любимая пельмешка!». За все детские реакции моей сестры мне становилось стыдно перед людьми, я переглянулась с Володей, тот улыбнулся, Андрюше было вообще не до этого: он что-то искал в ящике стола. Пришлось и мне успокоиться.

Наконец Андрюша нашел, что искал. Он извлек из утробы ящика ржавую большую банку из-под «Московского» кофе, пододвинул к дивану журнальный стол и с восторгом водрузил ее на него. Что это, господи. Напоминает шаманские игры. Теперь мы будем танцевать с бубном вокруг банки и воспевать растворимый кофе? Алина дала Дженис свободу, хлопнула ее по попе и опустилась на колени рядом с журнальным столом. Володя улыбнулся и причмокнул, отодвинул одну из зеленых пластиковых тарелок, из углубления в стене достал зип. Пакетик был полон бошек.

Я спросила:

– А банка зачем?

Алина ответила:

– Чтоб ты задавала глупые вопросы.

– Через нее, – сказал Володя.

– Понимаешь, она потом такая вся прокуренная, мы соскребаем внутренности и курим их. От них жестче кроет. Они на жести оседают, – пояснил Андрюша.

Алинина любимая пельмешка крутилась у меня под ногами. Я подумала, что у меня с Алиной общего… Ничего. Ровно ничего общего. Подобно банке, на жести внутри Алининой головы оседала пыль семнадцати лет. Она навсегда осталась в угарной комнате, где свет извне схватывала только свободная от штор оконная полоска.

Зелень сыпалась сверху на банку, где были сделаны узкие дырочки. Внизу на стенке отверстие побольше, куда вставлена пластиковая трубочка. Коктейльная трубка. У нас вечеринка олл инклюзив, выжимающая соки из твоего сознания. Володя сказал вдыхать. Вдыхаю как могу, потом кашляю, Андрюша смеется. Я думала, какого черта он так надо мной смеется, потом поняла, что он ржет просто так. Я хочу смеяться так же. Я хочу смеяться, будто у меня за душой нет ничего. Будто там просто пустота, просто пустота, а не тягостная неопределенность с мраком.

Рыбы, глотайте ртом дым. В комнате нечем дышать. Алина напротив сладко улыбается, Андрюша улыбается кисло, а Володя – горько. Они смеются.

Володя сказал:

– У меня такой план… Я подумал, что лучше, лучше…

Он прерывался диким хохотом, речь прерывалась бешеной веселостью, он не мог довести мысль до конца, она съедала сама себя до того, как появлялась на свет.

Десять минут, пятнадцать минут, двадцать минут прокатились мимо меня яростным гоготом. Почему же мне тоскливо так? Я потеряла работу. Нам не на что будет жить. Рано или поздно нас выгонят из квартиры. А раньше – выключат свет. Запустят крыс. И тараканов. Чтобы мы сами ушли. Крыс? Тараканов?.. Я попросила Володю сыпануть еще.

Алина, сквозь смех:

– Хватит ей.

Сестрина фраза в голове повторилась эхом. Я беру банку в руки. Так приятно держать ее. И дым кажется цельнозлаковым. Мне нравится, что я больше не кашляю.

Я спросила:

– А тарелки зачем?

Володя ответил:

– Это? Это синтоизм. Это буддизм. И даосизм. Сколько я… В общем, сколько я раз туда попал.

Я спросила:

– В религию можно попасть?

– Вляпаться. Да, – сказал Володя, опустил голову на диванную спинку.

Я же знала, я же знала, что все Алинины друзья алогичные. В журнальном столе было что-то интересное, красное с биением блеска, или просто мои глаза создавали прекрасное, я думала, что хочу сделать этот процесс долговременным, в жизни так мало прекрасного… Превосходного, красивого, желанного.

Тут меня охватила космическая глупость, и я захохотала погано и громко, чуть сама не оглохла от счастья. Какая прекрасная вещь, смеялась я, какая она забавная! Взяла в руки красную штуковину, та хотела меня заблестить, потом утечь, я знала, но мне сильно хотелось сохранить ее изящную наготу у себя в ладонях… Наташа, это степлер. Положи на место. Алина, зато он красненький. Как нос Деда Мороза. Как рябина осенью. Икеевский плед у нас дома, флакон духов сестры, старая бабушкина сумка. Не хочу думать о бабушке. Сейчас не хочу. На работе красная папка. Над ними всеми надо посмеяться, они жалкие, а я, а я работала здорово, здорово…