Осторожно стряхнув с арбузного ломтя созревшие черные зерна, Антон вопросительно посмотрел на участкового. Кротов, выдержав паузу, в свойственном ему служебно-канцелярском стиле стал рассказывать, как неделю назад жена бригадира Гвоздарева, работающая в Серебровке почтальоном, в средине дня слышала негромкий выстрел. Где стреляли, она толком не поняла, однако предполагает, что выстрел раздался или во дворе Степана Екашева или в соседней от него усадьбе деда Лукьяна Хлудневского. Кротов пытался осторожно выяснить этот вопрос и попал в странное положение: Хлудневский со своей старухой уверяют, будто стреляли у Екашева, а Степан Екашев удивленно жмет плечами и говорит, что как будто слышал выстрел у Хлудневских.

Прожевывая тающую во рту сладкую арбузную мякоть, Бирюков спросил:

— У кого из них есть ружья?

— У Лукьяна Хлудневского имеется одноствольная ижевка двадцать четвертого калибра. Ружье смазано. Признаков недавнего употребления на нем не обнаружено. Степан Екашев никогда огнестрельного оружия не держал. Правда, надо отметить, что иногда к нему наезжает из райцентра сын Иван, заядлый охотник. Однако теперь охотничий сезон еще не открыт, и я сомневаюсь, чтобы в эту пору Иван приехал в Серебровку с ружьем.

Бирюков, вспоминая, задумался:

— Иван, кажется, самый старший из сыновей Екашева?

— Так точно. На кирпичном заводе в райцентре работает. Передовик труда, районная газета часто о нем пишет.

— Когда последний раз он в Серебровке был?

— На прошлой неделе. Помогал Степану сдавать соленые грузди сельповскому заготовителю. — Кротов сделал паузу. — Еще, товарищ Бирюков, одна загадка в нашей деревне произошла. Лукьян Хлудневский заявляет, будто со дня загадочного выстрела у него пропал кобелек дворняжьей породы. Букетом звали. Больше пяти лет жил, а тут пропал.

Приканчивая арбузный ломоть, Антон спросил:

— Михаил Федорович, Сергею Тропынину можно верить?

— Торопуне?.. При официальном разговоре, полагаю, можно. Парень деловой, хотя в поведении много ветрености.

— Так вот, Тропынин говорит, что в прошлом году Репьев держал на пасеке ружье…

— Так точно. Шестнадцатый калибр системы Казанцева. Из-за отсутствия регистрации и охотничьего билета одностволка у Репьева мною была изъята и сдана в райцентровский охотничий магазин с оформлением всех установленных законом документов.

— А молодого цыгана Левку из табора знаете?

— Знаю. На гитаре виртуозно играет и пляшет отменно.

Антон положил на стол арбузную корку. Достав носовой платок, стал вытирать руки. Кротов, подав ему полотенце, поинтересовался:

— Вероятно, о Левкиной ревности слышали?

— Слышал, Михаил Федорович. Это правда?

— Был такой случай, когда Левка брал Репьева за грудки, но до драки дело не дошло. Имею сведения, что после того они помирились. Вы другой информацией располагаете?

Бирюков недолго подумал:

— Есть предположение, что цыгане крепко поссорились с Репьевым. Надо попытаться отыскать корни этой ссоры. И с выстрелом в Серебровке надо основательно разобраться. Хлудневский сейчас дома?

Кротов посмотрел на часы:

— Вероятно. Вас проводить?

— Если не затруднит…

— Безусловно, нет.

Участковый, сняв со стены в прихожей форменный китель с такими же, как у Бирюкова, капитанскими погонами, стал одеваться.

Небольшой светлый домик деда Лукьяна Хлудневского весело голубел простенькими наличниками через три усадьбы от дома Кротова. За ним прогнулась подернутая зеленоватым мхом, с прогнившими черными тесинами, крыша когда-то добротного крестовика. Большую часть его окон прикрывали перекошенные старые ставни, а сам дом от времени будто осел в землю и съежился. Показав на него, участковый усмехнулся:

— Хоромы Степана Екашева. Надорвался мужик от непосильной работы, совсем запустил усадьбу. Всего второй год, как ушел на пенсию, а высох, что тебе щепка.

— Болеет?

— Трудно сказать… Ни сам Екашев, ни его старуха ни разу в больнице не были, хотя на болезни жалуются постоянно. Полагаю, от усталости у них это. Представьте себе, товарищ Бирюков, по четыре головы крупного рогатого скота держат. По сорок-пятьдесят центнеров ежегодно вдвоем сена накашивают. В три часа ночи уходят на покос и возвращаются в одиннадцать вечера. Старуха прибежит пораньше, управится со скотиной и опять — на помощь Степану. А тот, не разгибаясь, день-деньской машет литовкой. Так, по-бурлацки, в Серебровке, кроме Екашевых, давно уже никто не работает. В сенокосную пору правление колхоза выделяет специальный трактор, и тот по очереди всем накашивает для личного скота. А Екашевым невтерпеж управиться с покосом, по старинке привыкли жилы рвать.

— Помнится, раньше Екашев сапожным ремеслом подрабатывал, — сказал Антон.

— Сапожник и пимокат он отменный. В послевоенные годы, можно сказать, всю Серебровку и Березовку обувал. Теперь народ привык к фабричной обуви, однако полностью Степан своего ремесла не бросает — идут некоторые к нему с заказами.

— Что ж он дом не починит? Неужели денег нет?

— Каждый год по весне умирать собирается, не хочет связываться с ремонтом. Что касается денег, говорит, сыновьям отдает. У него, кроме Ивана, еще четверо. Трое из них в Новосибирске определились, семьи завели. А последний — не удался. Был судим за воровство и где теперь находится, неизвестно.